По мере социального развития родовые общины все растут и растут в размерах. Группы охотников и собирателей насчитывают лишь десятки и сотни человек; племя земледельцев даже до начала классового расслоения может включать в себя тысячи людей (например, племена, входившие в союз ирокезов).
Контакты между соседями остаются слабыми до тех пор, пока два ближних племени слишком похожи по образу жизни и мало чем могут поделиться: что у одних, то и у других. Но постепенное накопление разного опыта разводит соседей в стороны, как делает разными братьев-близнецов долгая жизнь. И вот тут-то контакты становятся все более полезными и все более необходимыми. С появлением производящего хозяйства, земледелия и скотоводства появляются запасы, Развивается специализированное ремесло — резко увеличиваются возможности обмена между племенами. Первоначально такой обмен принимает из-за взаимных опасений заочный, так сказать, характер: товары выставляются на видном месте, а те, кто их принес, прячутся. Но постепенно участников таких контактов боятся все меньше, все лучше их узнают. Когда давним соседям угрожают общие враги, племена объединяются в союзы, — впрочем, с ростом классового расслоения такие союзы часто превращаются «из организации племен для свободного регулирования своих собственных дел… в организацию для грабежа и угнетения соседей».[5]
Соседей же особенно удобно грабить, если считать их не просто «чужими», а стоящими ниже. В классовом обществе «свои» — настоящие люди, а прочие — варвары. Греки и римляне называют так всех чужеземцев, и на другом конце света китайцы, японцы называют словом, которое переводится именно как «варвары», всех некитайцев (неяпонцев). И все-таки растущее общение между народами делает свое дело: варваров признают людьми, пусть и «низкого сорта». Тем более что торжествует новое, решающее, главное в ту эпоху деление людей — на свободных и рабов. «Другие», «нелюди», «говорящие орудия» — это рабы.
Противопоставление свободных рабам становится все более резким по мере развития рабовладельческого строя. Неравенство «по воле самой природы» уже от рождения свободных и рабов все решительнее подчеркивается, неполноценность рабов по сравнению со свободными становится общим местом. Рабовладельцы и их идеологи словно забывают, что во время бесконечных войн между крохотными государствами той же Греции рабом может стать и аристократ, потомок царей и богов.
Мораль господствующего класса оправдывала рабство. Рабов все больше, государства рабовладельцев все сильнее, и нигде в цивилизованном мире древности, от Испании до Китая, нет уголка, где бы не было рабов, — племена «дикарей» на окраинах не в счет. И вот тут-то, как раз в момент расцвета рабовладельческого общества, против идеи рабства восстают мыслители, философы. Конечно, не все. Таких храбрецов мало, мало в Древней Греции, как и в Древнем Китае, как и в Древней Индии. Но они есть, и их пламенные выступления в защиту равенства людей постепенно находят все больше слушателей. «Все больше» — это не значит, что у них много учеников. Учителей в лучшем случае десятки, учеников — сотни, может быть, тысячи.