— Словом, магистрат попросту сел вам на шею, — подытожил Курт, — и все более-менее сложные случаи перекладывает на Официум. Знакомо. Во времена моей службы в Кельне ситуация была схожей.
— Вот видите, — развел руками Нойердорф. — Вы ведь сами понимаете, мы не можем сказать, что это не наше дело, и тем успокоиться: все же речь идет о людских судьбах, а порой и жизнях… В случае с судьей Юниусом расследование показало, что он был виновен — за крупную взятку покрыл отравление свидетельницы; а вот этой зимой — напротив, был обвинен в краже церковной утвари парень, который оказался невиновным. И выяснили это, опять же, мы, и не вмешайся тогда Официум — идти бы ему на виселицу.
— Когда вы начинали расследование, были подозрения, что судья имеет способности к малефиции, или это было внесено в протоколы, чтобы дать вам право на расследование? Я спрашиваю потому, что хотелось бы понять, в какую сторону могла свернуть мысль inspector’а Штаудта, какие шаги могли прийти ему в голову, с кем он мог захотеть переговорить… Чтобы пройти по его следам, хочу понять, на какой тропе он их оставил.
— Да, в начале расследования подозрение было, — кивнул обер-инквизитор. — Оно быстро разрешилось, но поначалу имело место. Судья Юниус принимал участие в рассмотрении имущественного спора; согласно заверению свидетельницы, после первого заседания он подошел к ней, улучив момент, чтобы остаться наедине, и велел отказаться от своих слов, прибавив «иначе пожалеешь». На следующий день свидетельница слегла — с головной болью, необъяснимой слабостью, полнейшим отсутствием аппетита и постоянным беспричинным страхом, переходящим в кошмары. Я, разумеется, поначалу предположил попросту сильный испуг — все-таки, женщина, и уже в годах, много ли ей надо для душевного срыва, особенно когда вот так впрямую угрожает не кто-нибудь, а магистратский судья? И ее прошение о расследовании, должен признать, тогда не принял, просто сообщил о ее словах в магистрат и попросил присмотреться к судье или, быть может, заменить его на заседаниях. Вот в этом — свою вину признаю: из-за моего неверия было упущено время… На исходе второго дня ей стало хуже, ночью начались судороги, а к утру она скончалась.
— Нельзя успеть всюду и помочь всему миру, — возразил Курт. — Тем паче, когда помимо собственной ноши несешь чужую. Не вините себя, Нойердорф. В том, что в городском управлении оказался мерзавец, а его соработники закрыли на это глаза — вы уж точно не виноваты.
— Сложно об этом не думать, — уныло передернул плечами обер-инквизитор. — Я немного знал покойную; в Бамберге все так или иначе знают друг друга, шапочно или близко… Она была доброй женщиной, благочестивой и честной; довольно скверно становится на душе, когда видишь, как такие люди покидают наш мир, в то время как мерзавцы продолжают топтать землю… Впрочем, вам, Гессе, судя по тому, что мы о вас слышали, это должно быть не менее близко и понятно и без моих сетований… Судья был арестован, — продолжил Нойердорф спустя миг молчания, — и допрошен. Упирался он долго, и это понятно: даже при снятии обвинения в малефиции ему так или иначе грозила смертная казнь за соучастие в убийстве.