Примерно в то же время отрок испытал и своё первое семяизвержение. Он и до этого уже не раз мучал себя, теребил крайнюю плоть, пытаясь дать исход неунимающейся эрекции. Какие-то размытые картины плыли, холодя и будоража, в сознании, не обретая отчётливости: ведь голого женского тела он, по сути, ещё не видел. То, что в детстве иногда показывали с девчонками друг другу попы, где-нибудь за сараями или в кустах, это, конечно, не в счёт… И вот после таких экзерсисов он писял и чувствовал облегчение. Он уже слышал слово «кончить». Но думал по наивности, что вот это оно и есть, то самое.
Это было в поезде. Ехали с отцом в гости к бабушке: колёсный перестук, бегущие за окном берёзы, сосны, ели, столбы с километровыми отметками. «Товарищи пассажиры, приготовим билетики!»… Разговоры о будущем, насчёт поступления в техникум по какой-то необычной и кажущейся занимательной специальности, что-то связанное с программированием.
– Не надо терять времени, – говорил отец, – Пока молод, надо использовать то, что тебе дано, чтобы был какой-то задел, на который ты бы смог потом опереться!
И приводил примеры, показывал приготовленные вырезки из газет. Про какого-то юношу, который чуть не в 15 лет закончил университет. Про другого, который владел множеством языков, рисовал необычные, обескураживающие знатоков картины. И всё в таком роде… Мальчик слушал, глаза его загорались. Да, он тоже мог, он хотел! Он чувствовал себя смелым орлёнком из песни, готовящимся в полёт, ввысь, в необозримые просторы… Другое его «я», уже надломленное и хлебнувшее смертельной безысходности, молчало. Его словно и не было – до поры до времени.
На одной из станций взвизгнула дверь, в купе вошли мама с дочкой, помладше него, поздоровались. Обе одеты по-дорожному, но в светлом, нарядном. Принялись обустраиваться.
Дети дичились друг друга, лишь искоса бросая оценивающие и как бы враждебные взгляды. Взрослые поболтали о том о сём, о поездных бивуачных неудобствах, о погоде, о школе и успехах их чад, о планах, о целях путешествия. Не то чтобы очень задушевно, так, из простой вежливости. Попили принесённого не очень приветливой проводницей чаю из гранёных стаканов в витых, под серебро, подстаканниках.
Ночь врывалась в окна вагона оранжевыми или чуть голубоватыми лапами фонарей. Скользнув мягко по стенам и потолку купе, они выхватывали вкусную мякоть темноты и, не насытившись, возвращались опять. Всё мягко подрагивало и неслось в какую-то кромешную неизвестность. Мальчику не спалось. И мысли о предстоящем, не только завтра, но и далеко впереди, и солнечно-туманные осколки недавних дней, и какое-то растущее в нём томление и тоска… И бешено мчащийся поезд, и полумрак, и тайна. Сладкий зуд в области паха, напряжённость, требующая разрядки. Спящая напротив него, тоже на верхней полке, девочка-попутчица, разметавшая во сне выглянувшие из-под простыни свои детские голые ляжки. Согнув одну ногу в колене и тщательно укрывшись, он сжал рукой свою горячую плоть. Девчушка, ещё более раскрывшись, пошевелилась; мягко вырисовывался контур ягодиц. Нежность и белизна, что-то влекущее и запретное. Сердце подростка выпрыгивало. Сделав несколько движений, он осознал с ужасом, что не в силах противиться тому, что мощно заполняет его изнутри, он сдался, беспомощный – и придя в себя через несколько блаженных мгновений, обнаружил, что весь в чём-то липком. Это было откровение. Добравшись крадучись до туалета и приведя кое-как себя в порядок, он смотрел в зеркало и видел там чьё-то чужое лицо с расширенными в оцепенении глазами. И понимал постепенно, что перешёл черту и вступил в область заповеданного, чему нет имени.