— Иосиф! Ребенка застудите, окаянные! — Натали налетает на нас. Хватает Изабель, завертывает ее в свой платок и, собрав всю компанию под своим зонтом-парашютом, возвращается, проклиная дождь, который теперь стучит по опавшим листьям, вызывая на прогулку полосатых улиток, черных слизняков и больших мокриц цвета резины. Она с таким трудом одолевает подъем, что я невольно думаю: «Надо бы поставить ей в гостиной диван, чтобы избавить от хождения по лестнице». Но Нат не из тех, кто заботится о себе: она прибавляет шагу, несется к дому, бросается напрямик через дверь прачечной и тщетно щелкает щеколдой.
— Я тебе сто раз говорила не задвигать засов, — ворчит она, отправляясь в обход.
Да, но мне не хочется, чтобы эта дверь хлопала по ночам; если б все зависело только от меня, я бы ее замуровала. Войдем через прихожую, где я всегда снимаю с крючка свой рабочий халат, вешая на его место ружье, а теперь к столу, на котором раззявились ножницы.
* * *
Все по местам: малышка — в манеж, Нат — к машинке, Берта — за наметку, а я — на раскройку. На стенах, с которых я изгнала отца и деда — предосторожность ad usum delphinae[25],— бабушка и мама тоже на своих местах: первая — прямая, как палка, полузадушенная высоким глухим воротом и меланхолией; вторая — прямо тает, вся выразившись в изгибе шеи, склонившейся под весом ее улыбки. Изабель I вдова, Изабель II разведенка наблюдают за Изабель III, еще одной разновидностью одинокой женщины, матерью-одиночкой, как стыдливо говорят служащие собеса, которая словно соединяет участь первой с участью второй. Случайное приключение — ничто в сравнении с давней привязанностью, но, когда плющ обвивает дерево слишком крепко, он сам виноват.
За окном внезапно поднимается ветер, как часто бывает в эту пору. Он бесится, срывая зло на ставнях, превращает печную трубу в органную и ударяет в заслонку, как в барабан. Становится так темно, что Нат зажигает лампу. Вид у нее, по-моему, какой-то необычный; вооружившись масленкой, она чересчур старательно смазывает «зингер».
— В такую погоду, — вдруг говорит она, — я думаю, ждать мадам Бюртен уже нечего. Что будем делать? Займемся Декре?
Такая почтительность делает мне честь: неужели Нат, старея, решила передать мне свои полномочия? Но это, оказывается, тоже своего рода масло, чтобы гладко сошло остальное.
— Кстати, забыла тебе сказать: пока ты там палила, приходила мадам Гомбелу. Знаешь новость? У папаши Мелизе в прошлом месяце был сердечный приступ. Говорят, он очень плох.
В ее глазах — тревога, какой там давно уже не было; они говорят мне то, чего сама она не посмеет добавить: «Старик умирает, этот может вернуться. Если не знал — узнает. А если он снова заявится, что ж мне, опять дрожать, опять драться, будучи более уверенной во враге, чем в союзнице?..» Несправедливая Натали! Когда старик, рассекая кувшинки, издали разглядывал мой большой живот, разве я хоть раз его окликнула? Когда в последние месяцы, мучимый сокровеннейшими мыслями, он подгребал почти к самому нашему берегу, пытаясь увидеть этого общего ребенка, выявить какое-то там сходство, разве я не пряталась тогда за кусты, чтобы отвести угрозу раскаяния, запоздалого согласия? Морис может появиться вновь. Я не желаю встречи с ним (гораздо труднее быть вдовой живого человека, чем мертвого), но я ее больше не боюсь. Тот довод, который он приведет в свое оправдание, станет ему самым неумолимым приговором. Однажды уже побежденный Залукой, разве сможет он восторжествовать над нею во имя девочки, воплощающей в себе ее будущее? Если я не знала этого тогда, я знаю это теперь, причем понимая, что об этом надо молчать; и, только чтобы утешить неутешное, шепчу: