Михаил рассказал Лыткову о встрече с Головкиным, о потерянности своей из-за этого. «А чего тебе Головкин? — вскинулся Лытков. — Он хоть и начальник, но если так говорит, значит, сам не знает, по какой ему дороге идти, потому и тебя рассеивает. Он у нас начальником участка был — знаю я его. Головкин — косвенность нашей жизни, а не основа. Плюнь на него».
Лытков отшвырнул окурок, покачал головой, хмыкнул: «Ишь, ты! Уезжай... А я, Миша, пятнадцать лет на шахте ломлю и скажу тебе: уедешь если, то крепко опечалишь меня. Ой, сколько прошло народу через шахту, что воды через водоотлив. Сколько у меня напарников поменялось! А я не о всех жалел. Ушел — иди, но тебя пожалею. Без таких, как ты, везде тоскливо — врет твой Головкин, сволочь».
Вот ведь сколько в жизни слово стоит! Головкин словом, похоже, Михаила на колени поставил, а Лытков тем же словом на ногах укрепил. С той поры выбросил Головкина из сознания. И на тебе, встретились — не отвернешься...
Караваев все молчал, времени директорского не жалел, а Головкин посмотрел на Михаила, как на стенку, вкрадчиво, почти не потревожив молчания, спросил у Загребина:
— Он в забое курил?
— Нет, Василий Матвеевич, — почтительно клонясь в сторону Головкина, полушепотом ответил Загребин. — Я его у ствола прихватил.
— Не врите! Не вы, а Андрей Павлович... — вырвалось у Михаила от напряжения.
Загребин дернулся, будто от тычка в шею, по-петушиному зыркнул поверх головы Михаила и замер. Тишина накаливалась, как перед взрывом. Только кровь в уши: «тук-тук-тук...»
— Так вот, Петр Васильевич, обнаружены папиросы. Чего в молчанку-то играть? — не выдержал дед.
— Фамилия?.. — Директор не поднял глаз.
— Так Свешнев... Внук, значит, — пальцы деда бегали по пуговицам брезентовой куртки. — Пришли ответ держать. Это…
Караваев медленно поднял голубые, как весенний лед, глаза.
— Что-то я не припоминаю, чтоб у тебя такой внук был. И садись ты, Андрей Павлович, не в церкви.
— Ну ладно, зять мой. Сына Николая дочку держит. Внучку, значит, — пояснил с готовностью дед.
Михаил остудился о взгляд директора, опустил голову.
— Какие семейные традиции, — сказал Караваев, — и вот тебе: раз — и как топором отсек!
— Он оскорбил меня: шакалом назвал, — с готовностью пожаловался Загребин.
— Ну-у? — будто бы удивился Караваев. — А ты почему не в шахте?
— Освобожден. Семинар в шахткоме сегодня.
— Семинарист, значит, — Караваев кивал головой, словно вынужденно соглашаясь с кем-то. Затем сделал нетерпеливый жест в сторону Загребина, точно смахнул что со стола и, поймав взгляд Михаила, отрубил: — Судить! А пока иди в шахту.