И тем не менее суперинтендант читал на его лице только смятение и сомнение. Возможно ли, что священник изгнал ужас убийства из своей памяти и на самом деле ничего не помнит?
– Мисс Беллвуд вышла из этой комнаты в гневе, – громко произнес Томас. – Люди слышали, как она кричала на вас, или, во всяком случае, слишком возвышала голос.
– Да… да, в самом деле, – согласился Рэмси. – Боюсь, что и я разговаривал с нею не менее оскорбительным тоном.
– Где вы говорили это, преподобный Парментер?
Посмотрев на полицейского круглыми глазами, тот переспросил:
– Где говорил? Здесь… В этой самой комнете. Я… я подошел к двери, к самой двери… а потом… потом понял, что уговаривать ее бесполезно. – Он стиснул ладони в кулаки. – Я был настолько рассержен, что, боюсь, наговорил ей много такого, о чем буду потом жалеть. Затем… я возвратился к столу и сел за работу… во всяком случае, попытался это сделать.
– Так вы не выходили следом за мисс Беллвуд на лестничную площадку? – Питт с трудом изгнал недоверие из своего голоса.
– Нет. – В голосе священника прозвучало удивление. – Нет. Я уже сказал вам: я опасался того, что ссора примет необратимый характер, если я продолжу ее. Я находился в большом гневе. – Воспоминание исказило его лицо. – Временами эта молодая особа вела себя удивительно самонадеянно и дерзко.
Он вновь переступил с ноги на ногу, чуть отодвинулся от огня и продолжил:
– Однако в своем деле она была великолепным специалистом, невзирая на ограниченность мышления и влияние собственных, весьма эксцентричных предрассудков. – Он посмотрел в глаза Томасу. – Скорее, на мой взгляд, имевших эмоциональную, чем интеллектуальную природу. Что поделаешь – женщина, к тому же молодая… Было бы нечестно ожидать от нее большего. Собственная природа ограничивала ее, как и всех нас.
Полицейский внимательно смотрел на него, стараясь по внешности понять чувства, породившие столь путаную и своеобразную речь. То, что Рэмси не любил Юнити Беллвуд, было очевидно, однако похоже было на то, что он старался быть в отношении ее настолько честным и снисходительным, насколько позволяло ему эта неприязнь. И тем не менее в его поведении не ощущалось следов трагедии, как будто смерть сотрудницы все еще оставалась неведомой этому человеку. Тень убийства гораздо явственней лежала на обоих слугах, чем на их хозяине. Неужели Парментер и в самом деле полагал, что причины ученых недостатков погибшей что-либо значили теперь? Или таким образом он старался – хотя бы на время – забыть о своем ужасном поступке? Питту случалось видеть людей, искавших спасение от жуткой правды в тривиальных подробностях. Испытав тяжелую утрату, женщины подчас занимали себя едой или домашними делами… словно бы точное положение на стене какой-то там картины имело непреходящий смысл. Им казалось, что серебро должно было блестеть, как зеркало, ткань – выходить из-под утюга гладкой, словно стекло… Быть может, обращение к бесполезным подробностям помогает священнику забыть об истине?