– Я, государь… – начал было Саввушка, но государь перебил его:
– Иди, иди, Данила Костянтиныч поможет мне.
Как только дверь затворилась за стремянным, государь, обняв и поцеловав Данилу Константиновича, спросил:
– Какие о ней вести?
– Те же все, Иванушка. Затворилась она от мира совсем и меня не принимает, токмо от игуменьи все ведаю.
– Здрава ли?
– Как мне игуменья-то баила, постница великая она, томит себя нещадно покаяньем и молитвой.
Иван Васильевич горько усмехнулся и тяжело опустился на скамью. Несколько мгновений сидел он неподвижно, потом, взглянув на дворецкого, сказал вполголоса с тихой скорбью:
– Неисправимо сие, Данилушка, неисправимо. Помоги ей, Господи… – Он быстро встал, обернулся к образам и с болью душевной воскликнул: – Помоги ей и мне, Господи!
Смолк сразу, будто забыл обо всем окружающем.
Вошел Саввушка с двумя кафтанами и положил их на лавку, но по знаку дворецкого вышел из покоя государева.
Данила Константинович, вспомнив о княгине Марье Ярославне, кашлянул, дабы обратить на себя внимание.
Великий князь оглянулся на него.
– Государь, – молвил дворецкий, – старая государыня ждет тебя к обеду. Дай яз тобе помогу кафтан-то надеть. Сей вот аль другой прикажешь? Два принес Саввушка.
– Сей вот, ипского сукна, – глухо ответил Иван Васильевич и, одеваясь, спросил: – Чаю, братья-то оболгали уж мя пред матерью?
– Недовольны тобой. Мало-де тобой им дадено. Бают: «Иван все-де собе взял, а нам крохи малые. Полон отпустить велел без окупа. Москва-то, – бают, – почитай сто пудов серебра да золота собе берет, а нам токмо то, что сами взяли».
– Мало взяли-то? – сверкнув глазами, воскликнул великий князь. – Все, что в пасть полезло, все, яко щуки, заглонули. Не хуже татар новгородскую землю грабили… – Иван Васильевич смолк, надевая кафтан и застегиваясь, но вдруг опять весь вспыхнул. – Да не собе яз все беру! На государство все идет, на войско и прочее! – крикнул он. – Государство-то едино для всей Руси, и государь-то един, а они все государями хотят быть, в Шемяки норовят. Сами же, опричь своей собины[19] ведать ни о чем не ведают.
Иван Васильевич совсем разволновался, но, выпив прямо из жбана несколько глотков крепкого хмельного меда, успокоился. Оправив волосы, он обернулся к своему другу и молвил негромко:
– Ну, идем, Данилушка. Матунька, поди, заждалась, обидится.
В покои старой государыни Иван Васильевич вошел с обычным выражением лица, на котором нельзя было угадать ни чувств, ни мыслей его.
Перекрестясь на иконы и садясь потом за стол, он молвил:
– Прости матушка, задержал яз трапезу-то.