– Молитесь о справедливости, сир, – шепнул ему Ла Тремуй, прежде чем удалиться вместе со всеми.
Дофин проводил его тяжёлым взглядом. От слова «справедливость» стало почему-то неуютно. Он переваривал неприятный привкус этого слова добираясь до дворца, до своих покоев в нём, и, когда засов на двери опустился, медленно подошёл к распятию на стене.
О справедливости…
О, да, он будет сегодня молиться так же, как молился тогда, в Шиноне, когда тоже боялся и желал получить ответ на мучивший его вопрос… Тогда его услышали, ответ был дан, и казалось – всё, сомнениям конец! Почему же снова? Почему он стоит перед распятием с тем же страхом, с тем же отчаянием, готовый кричать самому Господу в уши: «Не допусти! Будь справедлив!».
Шарль упал на колени.
«Молитесь, сир». Но вместо молитвы в голове крутились лица, имена, события последних дней, и нужный ответ был в них. Ответ на вопрос – кто? И как?
А может быть – за что?
Шарль покачнулся. Благочестивая поза распалась, и руки, оттолкнувшись от покрытой парчой скамьи, отбросили тело от стены с распятием.
Справедливость?!
А что если высшая справедливость как раз в том, чтобы он, Шарль Валуа, завтра не был коронован?! Что если, не испытание, а искупление? И, если на вопросы «кто?» и «как?» ответы нужно мучительно искать, то вопрос «за что?» имеет их массу и все они очевидны.
Дофин попятился, сел на высокую пышную кровать, повидавшую, наверное, бессонные ночи многих предыдущих королей, в том числе, его отца и деда. Из памяти тут же выплыли мутные, неприятно пахнущие воспоминания о редких и ненужных встречах с безумным королём-отцом, о его слюнявых поцелуях на прощание, и о собственном брезгливом отвращении, без сострадания и без малейшего намёка на сыновью любовь. Завтра его самого поднимут с этой кровати два священнослужителя со словами: «Король умер, да здравствует король!», что будет означать преемственность власти – воскрешение умершего короля в новом воплощении. То есть, он как бы станет собственным отцом, тем самым, которого помнит лишь зловонным сгустком болеющей плоти…
О, Господи, разве это справедливо?!
А что чувствовал Филипп Бургундский, когда надевал на голову герцогскую корону своего отца? Того отца, которого Шарль повелел убить…
Новое воспоминание, холодное и пахнущее кровью, тут же потянулось вслед за первым. Мост Монтеро…. Там, впрочем, мало что помнилось, только потухшие глаза герцога Жана, минуту назад ещё весёлые и наглые. Кажется, там, на мосту, Бесстрашному всё же стало страшно… Интересно, как? Так же, как страшно теперь и самому Шарлю?