— Вот как? — удивился он, покосившись на меня, и поджег сигарету. — Почему вы так уверены?
— Потому что, скорее всего, вы выставите меня за дверь, — с горечью воскликнул я, — и будете совершенно правы! Но незачем ходить вокруг да около. Вы знаете, что я только что спустил около двух сотен.
Он кивнул.
— И мои карманы пусты.
— Я помню.
— Но у меня есть чековая книжка, и я выписал каждому из вас чек, прямо за этим столом.
— И?..
— Ни один из них не стоит дороже бумажки, на которой написан, Раффлз. Я уже превысил свой кредит в банке!
— Наверняка это временно?
— Нет. Я истратил все.
— Но мне говорили, что вы весьма обеспечены. Я слышал, вам досталась солидная денежная сумма.
— Это правда. Три года назад. И это стало моим проклятием, теперь у меня не осталось ничего — ни единого пенни! Да, я был идиотом, нет и не будет больше такого идиота, каким был я… Разве этого вам недостаточно? Почему вы не выпроводите меня вон?
Вместо этого он принялся расхаживать взад-вперед с очень мрачным видом.
— Ваши родственники не могут что-нибудь предпринять? — спросил он некоторое время спустя.
— Слава богу, — воскликнул я, — никаких родственников у меня нет! Я был единственным ребенком в семье. И унаследовал все имущество. Меня утешает лишь то, что мои родные мертвы и никогда не узнают о случившемся.
Я упал в кресло и закрыл лицо руками. Раффлз продолжил мерить шагами дорогой ковер, прекрасно гармонирующий с остальной обстановкой его квартиры. Мерный и мягкий ритм его шагов не изменился.
— Вы были способным к литературе молодым человеком, — сказал он после паузы, — вы же редактировали журнал, пока не начали издаваться сами? Так или иначе, я припоминаю, что просил вас сочинять для меня стихи. А литература любого сорта нынче популярная штука, любой дурак может заработать себе этим на жизнь.
Я покачал головой.
— Любой дурак не может списать мои долги, — сказал я.
— Но у вас же есть какая-то квартира? — продолжил он.
— Да, на Маунт-стрит.[119]
— Хорошо, а что насчет мебели?
Я горестно рассмеялся.
— На все оформлены закладные на многие месяц вперед.
Тут Раффлз наконец остановился, вздернув брови и уставившись на меня пронзительным взглядом, который мне было легче вынести теперь, когда он знал худшее. Потом он пожал плечами и продолжил ходить туда-сюда. Некоторое время никто из нас не говорил ни слова. Но на его красивом бесстрастном лице я прочел свою судьбу и свой смертный приговор, и с каждым вздохом проклинал я свое безрассудство и свое малодушие, из-за которых вообще посмел явиться к нему. Потому что он был добр ко мне в школьные годы, когда был капитаном крикетной команды и моим наставником, и я осмелился просить его о великодушии теперь. Потому что я был разорен, а он — достаточно богат, чтобы все лето играть в крикет и бездельничать весь остаток года. Я тщетно понадеялся на его сострадание и сочувствие, на его помощь! Да, в глубине души я надеялся на него, при всей моей внешней неуверенности и заверениях в обратном, и со мной обошлись вполне заслуженно. Вряд ли была хоть капля сострадания и сочувствия в этих раздувшихся ноздрях, в этой напряженной челюсти, в холодных голубых глазах, даже не взглянувших в мою сторону. Я схватил свою шляпу и вскочил на ноги. Я собирался уйти, не сказав ни слова. Но Раффлз встал на моем пути к дверям.