Игошу притащили на Агафьин двор – в его барак и где-то через час освободили, держа наготове хомут – на случай если снова примется буянить, но он и не думал больше горланить и скакать, а с жуткой угрюмостью уселся на сырое бревно и не вставал, покуда все, убедившись в спокойствии юродивого, не покинули его пристанище. Он посмотрел в дверной проем и увидел, как ветер сдул с черной ветки последний листок. Отяжелелый, насквозь пропитанный водой, он стремительно сиганул вниз, спикировал, как проворный лунь за глупым мышонком. И серый, почти уже бесцветный лист окрасом своим невзрачным одновременно напоминал и ястреба, и грызуна. Как будто сам еще не решил, был ли он последней мышью, не прибранной холодными когтями зимы, или же – птицей сгорбленной, при свете луны серебрящейся, от мороза сбежать норовящей, но невесть зачем вниз бросившейся. Или, может статься, никаких мышей там, внизу, и не было, а может, и мельтешили, но не нужны они ему были вовсе, зря и лапками засеменили, от клекота клеклого уклоняясь. Может, ястребок этот, из мертвой петли вырвавшись, вниз спикировал, чтобы не на осине высохшей, в тугой петельке маятником неприкаянным болтаться, как оборванная пуговица, мясом ниток обвитая, а так вот изысканно руки (крыла то есть) на себя наложить решил. А может, и не лунь то был никакой, а ангел, птицей прикинувшийся. Укрывший меж крыльев, от кровавой грязи слипшихся, тело свое, нагое и озябшее. Только ангел неулыбчивый какой-то, плачущий в полете своем обреченном, падающий ангел, то есть падший даже, получается. Ну, так пусть и падший, какая уж теперь разница. Об землю-то биться ведь и падшему, и непадшему одинаково.
Во второй половине дня в церкви принялись наводить порядок. Лукьян Федотыч, крестясь, собирал осколки разбитых образов (мерзавец расколотил почти все иконы), Клава с Нюрой вымели ореховую шелуху, Марфица тоже суетилась, прибиралась и без конца причитала. Демьян выбросил дохлую псину и приладил к двери замок. После происшедшего Лукьян принял решение отпирать церковь только на время служб (чуть не добавив при этом: «Всё равно сюда на неделе никто не ходит»).
По поводу Игоши у деревенских не было единства во мнении, большинство бранились на него, но многие и жалели. – С этого леща бы чешую поскрести! – Эх, ради красного словца не пожалеешь и родного отца! – Ща ведь отойдет и опять свои песни шуметь затеет! – Ишь, иконоборец! Будет, пошалил и ладно. – Что ж ты, брат, – рот нараспашку, язык на плечо? Меру-то ведь тоже знать надо! – Сам он ни на кого из навещавших его не обращал почти никакого внимания, только печально смотрел, прислушиваясь к их говору. Было странно наблюдать эту молчаливую меланхолию, начисто лишенную даже воспоминаний о прежних шутках и каламбурах.