Манетти кивает, не отрывая глаз от яйца.
– Наверное, будете скучать по дому, по чему-нибудь, к чему привыкли?
– По огороду, – говорит пономарь, – у нас больше не будет огорода.
– Огорода? Да, не будет.
Из кухонного окна Жан-Батист видит узенький полумесяц маков, выросших на месте могилы Фаселей. И уже заметны молодые стебли иван-чая у склепов западных галерей, а рядом щавель, который любят жевать рабочие.
– Это правда, – спрашивает Жан-Батист, – что когда-то здесь косили траву на сено и пасли скот?
– Правда.
– Мне Жанна рассказывала. Когда я в первый раз сюда пришел. Она запомнила все ваши истории, месье.
– Есть истории, – говорит пономарь, устремив на Жан-Батиста прямой и не совсем дружелюбный взгляд, – которые ребенку не рассказывают.
Наступившую тишину прерывает заглянувший в дверь доктор.
– Превосходное утро, – говорит он, сияя. – Желаю вам обоим здравствовать. – Потом обращается к Жан-Батисту: – Направляетесь в церковь? А где же красавица, которую вы непостижимым образом уговорили с вами жить?
– Она скоро придет, – отвечает Жан-Батист.
Снаружи, по дороге в церковь, доктор тихо произносит:
– Боюсь, рассудок начал ему изменять.
– Кому? Манетти? Мне показалось, что он в совершенно здравом уме.
– Ах, вот как!
– Как дела у Жанны? – спрашивает Жан-Батист.
– Вас интересует мое профессиональное мнение?
– Да.
– Для нее самое насущное теперь – дитя. Это важнее всего. Я вызвался быть ее акушером, когда подойдет срок. Бесплатно. Сам себя назначил кем-то вроде дядюшки.
– У вас уже есть племянница в Лионе, если не ошибаюсь?
– Да. Моя драгоценная Шарлотта.
– А что будет со второй?
– С кем?
– Со второй Шарлоттой. Что вы с нею сделали?
– Ах, с этой! Ее, бедняжку, пришлось сжечь. Она разложилась.
Они подошли к западным дверям церкви. Входить через южный трансепт теперь стало небезопасно. Жан-Батист спрашивает доктора, не хочет ли тот взять себе что-нибудь из церковного имущества.
– Раз уж вы задали этот вопрос, – отвечает Гильотен, – то в одной из капелл есть парочка небольших картин. Знаете, такие обычные картины. Подернутые дымкой пейзажи с чем-то ненавязчиво религиозным вдалеке. Если их почистить, думаю, они будут хорошо выглядеть на стене моего кабинета. Вы, насколько я понимаю, не против?
– Пожалуйста, возьмите. Иначе их поглотит огонь.
– Огонь! Мой любезный инженер, в вас есть что-то от гунна. Подумать только, сжигать искусство!
В церкви они идут друг за другом. Солнце уже поднялось за линию крыши, а там, где крыши больше нет, свет падает под углом на противоположную стену, выхватывает с ненужной четкостью канелюры колонны, скошенный край арки, каменное лицо, глядящее выпученными глазами на некое чудо, творящееся перед ним. Рабочие и подмастерья Саньяка продолжают свой птичий гомон. Какой-то предмет, промелькнув сквозь свет, падает в скопившуюся внизу тень, с жутким грохотом ударившись о груду сваленных на пол скамеек.