И вот сегодня он решил убить животное, убить ради мяса, ради пищи. Если он этого не сделает, если не напьется теплой крови, то упадет и уже больше не встанет. Перед глазами у него ходили круги. Его пошатывало. Он лег на траву и минут тридцать лежал неподвижно, отдыхал, собирался с силами. Потом вытащил одну стрелу, — две других оставил специально в чехле у дерева, чтобы не приводить себя в искушение, чтобы сохранить их‑и направился к кустам.
Шипы лиан обдирали ему кожу, цеплялись за волосы, но он ничего не замечал. Он вслушивался в звуки. Он во что бы то ни стало должен сегодня кого‑то убить. И он крался как индеец. Он осторожно заносил ногу, замирал, стоял на одной, челюсть у него была опущена, рот открыт, и лицо его напоминало лицо идиота. Но так делали все индейцы. Когда открыт рот, воздух при дыхании не мешает улавливать еле слышимые шорохи и писки.
И он уже отделил один характерный звук от других, не нужных сейчас ему — где‑то там, метрах в двадцати впереди, глухо разносились призывы самца индюка. И он снова замер, дождался нужного момента — индюк вновь стал подзывать самку — и чуть продвинулся дальше. На пути возникло болотце с высокой травой, и он, согнувшись, полез в него.
Коричневый индюк, самый крупный из всех лесных индюков, сидел на ветке в 5–7 метрах от земли. Натянув тетиву Дик старательно целился в птицу, руки подрагивали, глаза слезились. Затаив дыхание, он все же после долгого колебания выпустил стрелу. И, кажется, не промахнулся. Хлопая крыльями, индюк свалился с дерева, но тут же встрепенулся и, волоча перебитое крыло, запрыгал к кустам. Дик догнал его, упал на индюка всем телом, прижал к земле, вцепился зубами тому в горло. Сердце птицы еще часто‑часто стучало, лапы вздрагивали в судороге.
В эту ночь его несколько раз стошнило. Но он опять отдирал куски индюшатины и жевал их, чавкая, давясь и дико смеясь. Спрятав у себя на груди под травяной рубашкой тушку индюка, он засыпал. А через час опять просыпался, опять бережно извлекал тушку и впивался в нее зубами.
Телерс выдавал на экраны телевизоров эту картину в инфракрасных лучах. Теплая, зажаренная на костре индюшатина была совершенно белой, чуть темнее по цвету тела человека. Сверкают черные зубы, отдирая от костей мясо. Человек лежал в развилке ветвей на дереве, сопел, стонал. Затем, наевшись, он опять засыпал, некультурно похрапывая. И этот храп подтверждал, что человек еще жив, что он еще борется за местечко на этом свете, что он еще не торопится в иной мир, в рай, а то и ад. Он еще питает какую‑то надежду все же выбраться когда‑то из‑под этого силового колпака.