И он, постояв немного в нерешительности, прислушиваясь к звукам, шел потом по чуть обозначенной тропе, не глядя по сторонам. Идти стало намного легче, хотя страх усилился. Ему казалось — при возникновении шелеста в кустах, — что кто‑то крадется рядом, что вот там, справа, краем глаза он замечает, стоит ягуар, а вот за тем кустом, слева, притаилась пума.
Свет солнца просачивался сквозь густоту крон, на тропе играли причудливые тени. Птицы порхали с ветки на ветку. Где‑то слева, где среди деревьев блеснуло болото, раздались автомобильные гудки. И тут он расхрабрился, не удержался, и свернул с тропы, поглазеть видимо, какой же модели тот лимузин. И чуть не угодил в нежные объятия толстой как бревно анаконды. Хорошо хоть та уже успела сытно пообедать. Вздутый посередине ее тела бугор шевелился, наверно, все еще не теряя возможности выбраться из чрева удава на свет божий. И эти ее автомобильные гудки, по‑видимому, означали, что к ней лучше сейчас не подходить, что она занята важным делом, перевариванием какого‑то животного, не то тапира, дикого кабана, не то обезьянки.
Метров через триста из‑за куста вдруг раздался рык пумы, и он, выставив перед собой лук, замер, ожидая нападения. Но никто не выскакивал. И тогда он заглянул за тот куст. Там сидела здоровенная оранжевая лягушка. Это она наводила на всех ужас своим рыкающим кваканьем.
* * *
Десять дней уже отделяли его от того времени, когда он покинул у реки плот и делал первые шаги по сельве. Ричардсон уже научился неплохо различать голоса животных и птиц. Он уже шел беспечно, шел как настоящий индеец, костер разводил через день, экономя спички, ночевал на деревьях, привязываясь лианой к ветке, сильно исхудал, осунулся. И теперь, когда его показывали на экранах телевизоров, зрители делали ставки, дойдет ли он до выхода из‑под силового колпака или нет. Работали во всех городах Америки и Европы тотализаторы телекомпании Эр‑би‑си. Весь почерневший, исцарапанный, с обросшим черной щетиной лицом, с блестевшими как у сумасшедшего глазами, он напоминал настоящего бандита‑золотоискателя прошлых времен. И этот бандит с какой‑то дикой настойчивостью все пробирался и пробирался вперед, все продвигался ближе и ближе к югу, к тому единственному выходу из‑под этого силового колпака.
Его трясет лихорадка, трясет уже четвертый день, он плохо соображает, он не знает, где он находится, куда и зачем идет, и лишь белеющая изредка на коре дерева царапина, зарубка, задевает где‑то в подсознании ту мысль, на миг восстанавливающую всю картину его скитаний. Предшественники его сделали эти зарубки. Здесь шел человек. И он, Дик Ричардсон, тоже, значит, человек, и он, значит, тоже идет правильно. Идет куда‑то вперед, куда‑то на юг, где есть люди, где его кто‑то, возможно, там ждет, но кто именно, он не помнит. Он не помнит ни лица профессора Хименса, ни Волкера, ни Бранта, ни Эдкока. Изредка сквозь пелену тумана в голове мелькает чье‑то доброе лицо, какое‑то знакомое, лицо его матери. И тогда он останавливается и подолгу всматривается в джунгли, в это возникшее там изображение, опустив руки, получеловек, полузверь. И снова, издав не то крик, не то звериное рычание, он пробирается дальше сквозь заросли.