Эта система, в которой, в принципе, государство способно по собственному разумению вмешиваться в экономику безо всяких ограничений, создает серьезные моральные риски; а в той мере, в какой этим рискам подвержены политики, их прегрешения становятся частью работы системы. Возможно, конституционная демократия способна и готова ограничивать подобные вмешательства, но не всегда ей это удается. Даже в демократии законодатели, преследующие собственные интересы, временами готовы использовать свои голоса, а главы агентств — свои полномочия для поддержки определенных проектов, получая взамен поддержку со стороны групп интересов, которые способны помочь им остаться у власти. В этом политическом процессе «рост» может занимать весьма скромное место в списке приоритетов или даже вовсе исчезнуть из него, даже если его продолжают проповедовать. А когда политики озабочены прежде всего собственной политической поддержкой, «социальная защита» на самом деле тоже уже не имеет большого значения. Политики могут оказаться продажными и предлагать свою защиту регионам, компаниям или профсоюзам в обмен на деньги в конверте — откаты. (В Италии 1990-х годов взяточничество стало настолько всеобщим, что итальянцы сами говорили, что живут в Tangentopoli — «Взяткограде».)
Риски корпоративистской системы этим не ограничиваются. Только если у инсайдеров есть хорошие связи, позволяющие им стать клиентами политиков, система может работать на защиту инсайдеров от аутсайдеров. Клиентам и приближенным государства не нужны контракты, оплачиваемые скудными средствами налогоплательщиков, если их предприятиям дарована монопольная власть. Выигрыш инсайдеров — это проигрыш аутсайдеров, которые могут потерять возможность открыть фирму, проникнуть в ту или иную отрасль, сделать удачную карьеру — и все это не зависит от того, «защищены» ли они субсидиями, обеспечивающими здравоохранение, питание и отопление. Это и есть бремя крайнего корпоративизма: потери одних (немногих или многих), лишаемых таких базовых благ, как карьера, не могут быть морально компенсированы приобретениями привилегированных (будь их много или мало).
Для определения того, насколько хорошо корпоративистские экономики справляются со своей задачей, нам нужны критерии и данные, позволяющие выяснить, какие страны являются относительно корпоративистскими, и, если получится, оценить степень корпоративизма. Для начала имеет смысл поискать под фонарем, где достаточно светло. Обычно считается, что уровень директивности государства в экономической сфере оценивается общим размером государственного сектора, но не все из таких оценок полезны. Хотя действительно корпора-тивистская экономика нуждается в армии бюрократов, которая управляла бы ею, раздутый государственный сектор сам по себе не является надежной мерой корпоративизма. В 1960 году в США была самая большая среди всех стран «Большой семерки» доля занятых в государственном секторе — 15,7%. Располагая армией солдат и школьных учителей, в материальном отношении она была, пожалуй, самой мощной корпоративистской страной. Но мало кто решился бы утверждать, что она была наиболее корпоративистской страной и по духу. К тому же другие страны быстро наращивали соответствующие показатели. К 1980 году Великобритания и Канада преодолели отметку в 16,7%, а Франция, Германия и Италия лишь незначительно отставали от этого уровня. Очевидно, уровень занятости в государственном секторе не позволяет провести различие между развитыми экономиками (см.: OECD,