Саперы, отданные во власть новому и неизвестному еще человеку, трепетали. До сих пор им приходилось повиноваться своим привычным крикунам, чьи повадки были уже детально изучены, и всякий солдат знал максимум наказания, которое может постичь его при той или иной оплошности. А это был совсем новый человек, да еще с таким голосом, что черт его знает, на что он способен. Рота была испугана.
Штабной полковник оставил унтеров в стороне и быстро пошел по рядам, не останавливаясь ни на секунду и почти без передышки повторяя:
— Никаких жалоб нет? Никаких жалоб нет? Никаких жалоб нет? — Дойдя до середины строя, он отошел на несколько шагов назад и крикнул: — Го-ло-вы на на-чаль-ни-ка! Смотреть на меня!
И снова пошел по рядам. А двести голов поворачивались сообразно его движениям, и четыреста глаз испуганно ели начальство. Никаких жалоб ни у кого, конечно, не оказалось. Саперы мечтали только об одном: благополучно пройти сквозь это испытание. Тут было не до жалоб.
Затем солдаты по очереди должны были пройти, печатая шаг, мимо полковника, стать во фронт и, если полковник не остановит и не заставит повторять, бежать к воротам, где выстраивалась рота. Полковник заметил георгиевский крест на груди Бориса. Когда тот, вытянувшись, ожидал команды «вольно» или «отставить», полковник спросил его:
— Был в боях?
— Так точно, ваше высокоблагородие!
Полковник махнул рукой, и Борис побежал к воротам. Смотр кончился. Рота вышла на улицу. Взводный, идя рядом с Борисом, говорил:
— Теперь отделение тебе дадут. Уж если заметил — дадут. Увольнительную получил? Ну ладно. А то я и забыть мог.
Отделения Борису не дали. Когда в понедельник он вернулся из дому, он узнал, что штабной офицер остался недоволен ротой. Все взводные и отделенные были смещены. Остались только Козловский и почему-то фельдфебель. Фельдфебель сам удивлялся тому, что его не убрали.
— Теперь пойдет дело, — радовался Козловский. — Теперь цукать начнут.
Он всегда радовался всякому ухудшению: это укрепляло его твердое убеждение в том, что счастливая жизнь невозможна. Горе тому, в ком он подозревал мысль о возможности счастья на земле! Козловский мучил такого человека всеми способами, какие только имелись у него. А способов этих у взводного командира было немало. Жаловаться на него было бесполезно: ротный боялся унтер-офицера и слушался его во всем.
Солдаты хотели найти хоть какие-нибудь человеческие причины его поведения. Рассказывалось, например, что ему привелось отступать в Гродненской губернии через родные места и он узнал, что молодая жена его, изнасилованная какими-то обозниками, повесилась. Он сам поджег с двух концов родную деревню и вот с той поры стал таким, какой есть. Ходили и другие легенды о нем. Сам Козловский любил рассказывать и совсем невероятные истории — всегда только о войне.