Борис был сам себе противен после вчерашнего. Никогда еще он так не пугался, никогда смертельный ужас не гнал его так от человека, как вчера от Козловского. А ведь унтер — человек, такой же, как и Борис, только совершенно изуродованный войной.
Весь вечер Борис прошатался по улицам, зашел к Жилкиным, но посидел там недолго: скучно стало и тоскливо. К ночи он пошел в казармы. Свернув на Кирочную улицу, он замедлил шаги. Он даже чуть не повернул домой, но тут же удержал себя:
— Что же это — я опять трушу?
Борис не страдал излишком воображения. Он не пытался представить себе заранее встречу с Козловским. Выпрямившись и подняв голову, он быстро зашагал к казарме.
Однажды на фронте, во время отступления, полк Бориса остановился на полдня в небольшой деревушке. Усталые солдаты не успели еще разойтись по халупам, как немецкие снаряды погнали их дальше, не дав отдохнуть. Снаряды летели оттуда, откуда их меньше всего можно было ждать.
Страшные слова: «Прорвали! Окружили!» — ни у кого еще не сорвались с языка, но они были написаны на бледных, нахмуренных лицах и чувствовались в торопливых, но пока еще не беспорядочных движениях. Но вот снаряд разорвался посреди улочки, повалив наземь двух солдат и лошадь. Третий солдат, стоявший тут же, застыл на миг, а потом кинулся стремглав прочь. Он бежал, крича:
— Окружили!
Солдат наткнулся на Бориса и чуть не сбил его с ног. Борис схватил его за плечи.
— Как тебе не стыдно?
— Стыд глаза не ест, — нагло отвечал солдат, прямо глядя в лицо Борису. Это был еще совсем молодой новобранец.
Да: стыд глаза не ест.
Борис решил, если понадобится, прямо сказать Козловскому, что он вчера струсил.
Струсил — и все тут, и это никому не важно и никакого значения не имеет. Так лучше, чем врать, оправдываться или молчать, краснея.
Он поднялся по лестнице, толкнул дверь, в прихожей поздоровался с дежурным по роте и пошел к своему месту на нарах. Услышал голос:
— Не умер вчера?
К нему медленно приближался Козловский.
Козловский остановился перед ним, усмехаясь. Обернулся к саперам, которые перед сном сидели на нарах, потягивая чай и жуя хлеб.
— Глядите, ребята, герой!
Солдаты прислушались. Козловский продолжал:
— Подхожу это я к нему как к человеку — потолковать. А он от меня — стрекача. Много видал бегунов, а чтоб так человек бегал — первый раз вижу.
Он прибавил несколько презрительных слов, сунув руки в карманы штанов и глядя прямо в лицо Борису.
Борис не нашелся, что ответить. Он не смог перед всей ротой признаться в том, что струсил вчера. Он совершенно растерялся: ему все-таки было всего только двадцать лет. Случилось именно то, чего он боялся: он молчал, краснея. Все мысли и слова ушли от него. И когда он совсем погибал от стыда, решимость внезапно вспыхнула в нем. Он быстро заговорил: