— Тот самый.
— Не знал. Даже не поверил бы. Думал, это кто-то другой. Чего только не бывает! — Он мелко засмеялся, осторожно поправил шляпу, как когда-то поправлял свою меховую шапку. — Это правда, что вы издаете свой журнальчик на деньги москалей?
— А это правда, что вы пребываете на службе у ЦРУ? — спросил я.
— Есть такой грех, но не у всех, — спокойно ответил
Стах. — Если мы кому-то и служили, то лишь тем, кто боролся против нашего общего врага… Ну, так на чьи же деньги издается ваш журнал?
— На наши кровные, пан Стах, потому мы и прогорели. Нет больше у нас того журнала. Был он либеральный — это правда. Думали, как-то удержимся, но кому нужны либералы? Вот если бы, к примеру, мы служили ЦРУ, тогда не прогорели бы. А служить никому неохота. Мы же живем в свободном мире, не так ли?
Стах рассмеялся.
— Свободного мира нет. Свободный мир знаешь где? — Он поправил свою шляпу, сделал это залихватски, как когда-то молодые хлопцы у нас на Волыни, и повел дальше так понравившийся ему разговор: — Свободный мир — там! — ткнул он пальцем вверх. — И людей там, боровшихся за свободу, мечтавших о ней, куда больше, чем здесь, на грешной земле. Мы с тобой немало сделали для того, чтобы их там было побольше. Может, еще кое-что сделаем, а? Ведь кровь в жилах играет…
— Чего это ты равняешь меня с собой и шьешь мне свои дела? — наливаясь злобой, какой давно уже не ощущал, сказал я. — Ты палач, а я никого никогда не убивал!..
— Не убивал? — расхохотался Стах. — Ты думаешь, что убивают только пулей и удавкой? Мы, боевики, всегда насмехались над вами, политвоспитателями, референтами и другими болтунами. Но тот, кто поразумней, понимал — слово сильнее удавки; удавкой отправляют на тот свет поодиночке, а словом — сразу сотнями, тысячами. Вот скажи: из тех восьмисот человек, которых ты воспитывал в лагере, а потом по своей интеллигентной доброте распустил, сколько потом ушло к нам в лес, сколько погибло от советских пуль или загнано в Сибирь? А ведь ты все сделал для того, чтобы так было!
— Циник ты, Стах, циник и палач! — уже без злобы ответил я и стал искать глазами Джемму и Тараса, чтобы уйти от этого страшного человека. Я поднялся. Петро, будто прочитав мои мысли, сказал насмешливо:
— Иди, иди! От меня-то ты уйдешь, может, больше и не увидимся, а вот от себя тебе до смерти не уйти!
Я почувствовал, как мне сдавило грудь, — не хватало только, чтобы я здесь потерял сознание, а я уже был близок к этому. Глубоко вдохнув в себя воздух, я снова сел за столик, — в то время я еще не носил с собой сердцеуспокаивающих таблеток и поэтому попросил у официанта простой воды, стараясь не показать, что мне плохо, бросил небрежно: