Богдан резко поднялся.
— Пошли в кабинет.
— Хотя бы вечером о делах не говорили, — с укоризной заметила Лукерья, прошла следом за нами в кабинет, открыла настенный бар и выгребла оттуда несколько бутылок со спиртным.
— У меня гость — с досадой произнес Вапнярский.
— Твой гость не пьет, а у тебя с сегодняшнего дня начинается молочный месяц.
Я сразу же рассказал ему о том, чем закончилась наша беседа с Фишеллом.
— Не пойму: зачем ты втравливаешь меня в это? — спросил я у Вапнярского.
— Для твоего же блага. Ты хочешь стать учителем, а это единственный путь. Тебе помогут.
— Но ведь меня посылают как шпиона. Это верная смерть. Первой семьи я лишился, теперь моя вторая семья потеряет меня. Ты об этом подумал или тебе безразлична судьба твоих товарищей?
— О нет, Улас, далеко не безразлична, — ответил Богдан и в его голосе я не уловил нотки неискренности. — Шпион? Это звучит слишком громко. Главное — надо было дать согласие. Я думал, ты поступишь благоразумнее. Остальное бы я устроил сам. От тебя требовалась всего лишь малая информация. — Богдан подошел к шкафу с книгами, выдвинул один из томиков, достал плоскую бутылочку коньяка, отвернул золотую головку, выпил все до дна и повторил: — Всего лишь небольшая информация. Кто ее будет проверять? Надо им что-нибудь сунуть, понимаешь? Любые сведения! Для нас это — большой плюс, причастность к работе людей, которые желают нам добра, которые сегодня являются нашими союзниками. Других союзников у нас нет. Улас, — Вапнярский умоляюще сложил на груди руки, что было совершенно не свойственно ему. — Не отказывайся, прошу тебя. Ну, что тебе это стоит? Ты поедешь туда, никто тебя там не узнает. Дашь какие-то сведения. Сегодня все годится, лишь бы ты давал сведения, это самое главное, за это платят деньги. И ты станешь учителем…
— А как моя семья? Что будет с ней, если со мной что-то случится? Кто ей поможет, как они будут жить? — закричал я.
— Не горячись, Улас…
— И еще одно, — уже спокойнее продолжал я, — скажи мне, кто из вас говорит правду? Живы мои или нет?
— Их нет в живых, — твердо сказал Вапнярский.
— Кто их убил?
— Разве кто-нибудь знает правду? — вновь с философской велеречивостью изрек Вапнярский.
— И все же…
— Какая разница, Улас, — тем же тоном продолжал Вапнярский. — Что значит смерть двух близких тебе людей по сравнению со страшными концлагерями и гибелью пятидесяти миллионов человек? — скорбно произнес Вапнярский.
— Да, но это мои родные, это люди, дороже которых никого у меня не было! Тебе никогда этого не понять.
Богдан обнял меня, успокаивая.