Я замечал, что Денис Мефодиевич понемногу выпивает, покупает у баб самогонку. Пил он в одиночку после уроков, если не было больше никаких дел. Уходил к себе, закрывался и пил, хотя пьяным я его никогда не видел. Выпивши, Мефодиевич больше обычного говорил, несколько раз он пытался рассказать мне о том, как сдался в плен, но все что-то мешало. Однажды я по какому-то делу зашел к нему в комнату, он уже, видимо, принял нужную порцию бураковой отравы, это было заметно по тому оживлению, с каким он заговорил со мной. Я остался посидеть у него, и он рассказал мне, наконец, про свое пленение. Началось все с листовки, которую сбросили с немецкого самолета; в ней призывали сдаваться в плен, она же являлась пропуском на немецкие позиции. Лопата тайком поднял ее и спрятал. Случилось это после жестокого боя, когда от их батальона и половины не осталось; из двадцати человек взвода, которым он командовал, уцелело лишь четверо, среди них Лопата и его школьный товарищ и закадычный друг (ни фамилии, ни имени его я уже не помню). Судьба свела их в одну роту, только друг его был рядовым красноармейцем, а Лопата командиром. Когда они оставались наедине, субординации не существовало, у них было о чем поговорить, что вспомнить, о чем погоревать. Беседовали всегда задушевно и доверительно. Как-то перед боем, который, судя по всему, должен был быть еще более тяжелым, чем предыдущий, Лопата вдруг показал своему другу листовку, стал говорить, что из этого боя живыми им не выйти, завел разговор о том, чтобы сдаться добровольно в плен. Происходило это в тревожное тихое предвечерье, друг его находился на посту, лежал в небольшом овражке, засыпанном мокрыми палыми листьями; впереди белело несколько кривостволых оголенных осенью березок, а дальше начиналось редколесье, за которым шли уже немецкие позиции. Оттуда в чуткой тишине порой доносились взрывы сытого смеха немецких солдат и пиликанье губной гармошки.
— Ну, так как? — спросил Лопата. — Сейчас как раз время: тихо, никто не стреляет, через полчаса совсем стемнеет.
Товарищ Лопаты вначале не поверил его словам, подумал, что тот шутит, а когда понял, что говорит серьезно, едва не застрелил его, удержало только то, что никто не поверит, по какой причине красноармеец застрелил своего командира. Лопата тоже не верил, что его друг с детства, с которым они вместе росли, учились и пошли на фронт, этот близкий, почти родной человек, может застрелить его; поэтому поднялся и сказал: «Ну, ты — как знаешь, а я пошел», решительно двинулся вперед. И товарищ не выстрелил — пошел следом за ним, уговаривал, забыв и про пост, и про то, что впереди немцы. Даже когда вражеские солдаты вдруг выросли перед ними и Лопата протянул им листовку, его товарищ не выстрелил в него, все еще не веря, что Денис на такое способен; он стал стрелять в немцев, двоих ранил и его тут же изрешетили автоматными очередями.