Он неожиданно понимает и шуршит ртом:
— Ах, это вы о фотографиях замогильных или звоночках заупокойных — ну, это так, баловство.
— Кот, — перебиваю его, — я сейчас буду тебя бить…
Он дико хихикает.
— Я знаю, что вы потом из меня сделаете, но это будет потом, а сейчас ни один из твоих этих… не шевельнется, или… или ты не мужчина и… не кавказец. — Это был мой козырь, единственный в этой странной игре.
— Сидеть, — рявкнул Кот стоящим по углам беседки. — Всем, суки, сидеть на месте, вспорю того, кто двинется на помощь!
А ты, вонючее отродье (и снова мне подумалось: неужели я на такого похож?), даже не представляешь, что я из тебя сейчас, а не потом сделаю. Потом они доделают. — И он кивнул головой на остальных, ожидающих. — Я исковеркаю тебя так, что даже твой папочка-доктор тебя не починит! (Маленький город: все всё знают.)
Я слушаю его внимательно, я не спешу.
Мне незачем спешить: нам теперь — пока — никто — не помешает. Он мой. Один из нас уже не уйдет отсюда сам. Одного, скорее всего, унесут.
Плетка, обмотанная вокруг ладони, тревожно успокаивает. Страха и след простыл.
— Очки — орет он, — сними, вонь, очки.
— Нет, Кот, я не снимаю, когда нужно работать, а сегодня…
Он дико взвывает, знакомым для меня движением выхватывает финку и с резко вскинутой рукой бросается ко мне.
Я автомат: я резко размахиваюсь и хлещу его плеткой по лицу.
Он замирает, остолбенев от неожиданности, финка падает и стукается костяной ручкой об пол, а он хватается двумя руками за ударенное место (оказывается, им тоже больно бывает). Я размахиваюсь и сжавшейся рукой со всей силы бью наотмашь его — раз, еще раз, еще и еще раз, я бью его много, бесчисленное, несметное, невероятное количество раз: во мне пробудилось что-то звериное, первобытное. Очевидно, так хищник, почувствовавший запах крови, рвет жертву острыми, как сталь, клыками. Кожа клочьями сдирается с его лица, он валится и, по-поросячьи визжа, катается у моих ног. Я все бью и бью, и нет силы, которая меня остановит. Все, что я выстрадал, все, что я вытерпел, вымучил, вынашивая в себе, — вся боль, все вырывалось наружу.
Начиналось состояние аффекта. Я уже плохо соображал, что делаю. Бросив Кота, я закричал, я заорал на всю беседку:
— Кто держал ее тогда у стены? Кто-о?!
Из левого угла беседки механически и безвольно выступил тот самый хиляк, что держал ее. Теперь я узнал и его. В два прыжка переметнулся к нему, бешеным ударом в лицо снес с ног и стал с остервенением топтать его хилое тело, так и не дождавшееся ее поцелуя.
Приближался конец. Сидевшие в беседки, их было гораздо больше, чем в прошлое свидание, очнувшись и повскакав со своих мест, двинулись на меня в угол, где я кого-то дотаптывал, постепенно приходя в себя.