Связь, видимо, оборвалась. Парский быстро вышел в приемную, увидел меня и нахмурился;
— Что вы здесь делаете, Струмилин?
Я вскочил с дивана:
— Ничего, так… Как там с Иваном Савельевым?
— Гм… — мрачно усмехнулся Парский. — Вы же слыхали… А теперь — марш в казарму! Спать!
— Но, товарищ полковник… — попробовал я возразить. — Может быть, я понадоблюсь?
— Никаких "может быть!" Дежурная машина стоит наготове, обойдемся как-нибудь и без вас, — и видя, что я колеблюсь, прикрикнул сердито: — Марш, марш! Уснете еще за баранкой, если днем понадобитесь!
Выходя из приемной, я слышал, как он сказал дежурному:
— Проследите, чтобы рядовой Струмилин лег спать.
Проснулся я уже после обеда, и тут же узнал, что в тринадцать ноль-ноль эстафета пришла на четырнадцатую заставу. Путь, на который понадобилось бы человеку двое суток, был пройден лыжниками за двенадцать часов. А еще через некоторое время с заставы сообщили, что Ивану Савельеву сделали переливание крови, и ему стало лучше.
Ровно в восемь часов вечера в клубе открылось торжественное собрание. Лейтенант Бабочкин звонким голосом огласил состав почетного президиума. Полковник Парский сидел за столом и величественно осматривал зал с высоты своего места. Его дородное холеное лицо было немного утомлено, но по-прежнему не выражало ничего, кроме суровой надменности. Я отвел от него взгляд и стал смотреть на Бабочкина: ведь это ему принадлежала первая мысль об эстафете. Мне казалось, что на собрании непременно объявят об успешном ее завершении, о спасении жизни моего друга, но об этом не было сказано ни слова. Как будто и не случилось ничего сегодняшней ночью.
Ни словом не обмолвился мне полковник об эстафете и на второй, и на третий день, когда я возил его в ма" шине. Наконец, я не вытерпел:
— Разрешите узнать, товарищ полковник, как здоровье Ивана Савельева?
— В порядке, — ответил Парский. И больше ни звука.
"Понимает, что эстафету не он придумал, вот и не распространяется по этому поводу", — злорадно решил я. То, что полковник просидел всю ночь у телефона, что лично руководил эстафетой, меня как-то не очень трогало. Все это, конечно, здорово, но главное — подать мысль, идею!
На четвертый день полковник послал меня и Бабочкина на вокзал встречать какого-то московского корреспондента. Оказывается, тот уже был в курсе нашей эстафеты и прямо в машине напал со своими расспросами на лейтенанта:
— Скажите прежде всего, кто придумал эту вашу эстафету?
Корреспондент был невысок ростом, в роговых очках, с крупными, как у негра, губами и таким же крупным мясистым носом. Когда он разговаривал или слушал, то смотрел на собеседника снизу вверх, высоко поднимая брови и широко открывая глаза, словно старался больше увидеть; при этом на лоб его набегали глубокие напряженные морщины.