Но не отдых влек ее к старшему сыну, если бы отдых…
Зинка говорить говорит, а попробуй уедь от нее, если в доме такая обстановка. Часто до ночи высиживают зятька родного, до позднего поздна — все огни по городу погаснут, радио на кухне замолкнет — все ждут. Тут уж Ольга не уходит, дожидается, хоть время отметить. А это особенно зятю не по нутру. Ай, что вспоминать!..
Внук объегорит кого хочешь, а бабку и вовсе как нитку вокруг пальца обовьет. Весь букварь у него размалеван в разные цвета, в тетрадках одни трояки, а как уроки учить — все в одну минуту норовит успеть. А потом, ясное дело, — на улицу. Как редька горькая пристанет, пока не выклянчит своего.
Он уже и уроки все поделал, и отгонял свое на дворе, уходив, как всегда, одежу и обужу, и сидел в своем углу за столом — снова портфель перебирал, когда явилась Зинаида. Слева надутая Лариска за руку уцепилась — своим ходом, видать, осиливала лестницу, — справа сумка с едой книзу тянет.
— Господи, — сказала Ольга, принимая сумку, — опять нагрузилась.
— Найму, что ли, кого? — устало ответила дочь и принялась раздевать Лариску. Сняла с нее игрушечное пальтецо с варежками в рукавах на резинке, шапку и в платочке пустила в комнаты. Лариска побежала в заднюю, к Вовке.
— Кутаешь ты ее, — сказала Ольга, вздыхая.
— Ну что ты говоришь! — Зинаида в секунду доходила до слез, когда чувствовала несправедливость. — Попробуй раскутать! Опять на справку садиться? Спасибо. — Она сняла пальто и повесила его на один из крючков на месте будущей удобной вешалки. — Мне уже стыдно на работе: неделю работаю, месяц на справке сижу.
— Ну что мне, совсем к вам переселяться? — Ольга, верно, сто раз задавала дочери этот вопрос. Это уже был, собственно, и не вопрос, это была некая натяжка струны, дабы она зазвучала яснее и определеннее. Она больше пытала себя, щупала со всех сторон свою натуру: не будет ли промашки в ее рискованном шаге — переселения к дочери, чего она и хотела, и боялась.
Нельзя сказать, чтобы неурядицы в жизни Зинаиды с Толиком она целиком связывала со своей персоной, — мол, теща в доме, и все тут. Однако чувствовала, что молодые тяготятся ею и, пусть слепо, безотчетно, жаждут своего свободного одиночества, потому и отыскала им неподалеку от себя комнатенку в каменном доме, — только бы съехали из ее развалюхи, как все чаще называли дети родной кров.
Хозяйка квартиры оказалась своим человеком, понимающим Ольгу, они и в возрасте были близком, и жизнь прожили схожую.
Но покоя дочь и там не нашла. В стороне от матери оказалось не так-то просто: всякие ложки, поварешки — и те вдруг обрели неведомое доселе значение. Да и ранний ребенок, а потом и второй — Лариска, до ужаса слабая, несъестная — как говорила Ольга об ее полнейшем равнодушии к пище, температурящая от любого ветерка. Так и пришлось Ольге жить на два дома — и у себя, и у дочери.