Et tandis que la bande en haut du tableau est formée de la rumeur tournante et bondissante des conques des mers et des nuits humaines,
La douceur fleurie des étoiles et du ciel et du reste descend en face du talus, comme un panier, – contre notre face, et fait l’abîme fleurant et bleu là-dessous.
По косогорью ангелы превращают свои из шерсти соткàнные робы в сплетение трав изумрудных, стальных.
Луга объятые пламенем к вершине холма подбираются. Слева хребта невысокой гряды истоптаны зèмли всеми убийствами, битвами всеми, и все звуки, сулящие гибель, струятся оттуда.
Позади, справа, линия востоков, прогрессии солнц.
И в то время, как в верхней части картины оформилась полоса кружащегося и рвущегося ввысь гула раковин морских и ночей человеческих,
Звёзд и неба и всего остального расцветшая нежность, словно корзина, спускается, склона напротив, прямо на нас и в голубую цветущую бездну внизу превращается.
J’ai embrassé l’aube d’été.
Rien ne bougeait encore au front des palais. L’eau était morte. Les camps d’ombres ne quittaient pas la route du bois. J’ai marché, réveillant les haleines vives et tièdes, et les pierreries regardèrent, et les ailes se levèrent sans bruit.
La première entreprise fut, dans le sentier déjà empli de frais et blêmes éclats, une fleur qui me dit son nom.
Je ris au wasserfall blond qui s’échevela à travers les sapins: à la cime argentée je reconnus la déesse.
Alors, je levai un à un les voiles. Dans l’allée, en agitant les bras. Par la plaine, où je l’ai dénoncée au coq. À la grand’ville elle fuyait parmi les clochers et les dômes, et courant comme un mendiant sur les quais de marbre, je la chassais.
En haut de la route, près d’un bois de lauriers, je l’ai entourée avec ses voiles amassés, et j’ai senti un peu son immense corps. L’aube et l’enfant tombèrent au bas du bois.
Au réveil il était midi.
Летнюю обнял зарю.
Ещё не проснулась дворцовая площадь. Вода была мертва. Тени ночные ещё не исчезли с дороги лесной. Я шёл, пробуждая дыханья живые и тёплые, и россыпи драгоценных камней глядели из травы, и крылья вздымались бесшумно.
На тропе, − уже наполненной искрящейся моросью, прохладой дохнувшею, − первая антреприза − цветок, назвавший мне своё имя.
Улыбнулся водопаду, чьи белоснежные кудри сквозь пихты струились: как только серебром покрылась вершина, я увидел богиню.
Тогда, один за другим, я откинул покровы. Посреди аллеи, махая руками. На равнине, где я её обнаружил, когда петух прокричал. В городе она убегала, пропадая из виду среди куполов, колоколен, и, как нищий сбегая по мраморным плитам к реке, я её настигал.