Добромысл давно уже юные годы сменял.
За два десятка ему было, и крепко так было… вона, плечи широченные, руки крепкие, мышцы узлами идут. Грудь волохатая, и живот курчавым волосом порос. И оттого дивно, что одежи он носил детские… да и боярыня держалася так, будто был сынок ейный годами юн.
Однако не о годах думать было след.
О болячке евоной.
О язвах, что покрывали и плечи, и грудь, и живот. Особливо одна выделялася, которая на боку, темною вишней выглядывала в растрескавшейся коже. На этакую и глядеть-то жутко.
Арей вон, на что силен, и то отвернулся.
— Зослава, — произнес он, — а это не заразно?
— Не ведаю. — Я боярина прикрыла. Помочь ему я не могла, надеюся, что бабка моя сумеет, потому что не заслужил человек, хоть бы и не самых честных намерений он, этакой судьбы…
— Тогда, будь добра, убери от него руки.
Убрала.
И даже о шкуру отерла.
Дед казал, что людские болезни род берендеев стороною обходят. Уж буду надеяться… да и бабка упредила б, когда б заразно. И боярыня не стала б сына в щеку целовать…
— И присядь на лавочку. — Арей меня за плечи взял да к лавке указанной проводил, точней, не лавкою она оказалась, а сундуком низеньким с крышкою покатой, на которую удобствия ради подушку кинули. — И Зослава… может быть, то, как я с ним буду говорить, покажется тебе неправильным. Жестоким. И ты захочешь вмешаться, только мне нужно, чтобы он ответил на вопросы. Я не причиню ему вреда. Не имею права. Но он об этом не знает. Понимаешь?
— Грозиться будешь?
— Еще как.
Я рукою махнула.
Переживу как-нибудь. Оно, конечно, радость то не великая, да только всякого странного и помимо Добромысла хватает, а от угроз еще никому плохо не делалося.
Арей же боярина усадил.
Да руки ему за спиною пояском стянул. И ноги тоже стянул, крепко так. Чтоб не сбег, значится. Верно, а то шукай его опосля по всему терему.
— Просыпайся, красавец ты наш, — сказал Арей и мизинчиком в грудь тыцнул. Я шею вытянула, до того хотелося ту самую особую точку разглядеть, да ничего не увидела.
Только боярин споро очухался.
Головою замотал.
Замычал.
Глазыньки разлупил и, меня увидавши, скривился премного. А я что? Я сижу тихенечко, как велено было. Семак бы ишшо… наши девки, когда чегой-то интересное случается, завсегда с семками идуть, так и смотреть интересней, и руки занятыя.
И рот молчит.
— Да как ты смеешь, холоп! — Голос у боярина был маменькин, грудной, глубокий. А я внове подивилася с того, как приняла Добромысла за юнца.
С того ли, что невысок?
Сутуловат?
И кость в нем мелкая. Мелкая — не значит, что слабая.
Он же руками дернул, ногами, понял, что связанный, надулся, что индюк.