– Не писать, голубчик, не писать, – удовлетворенно потер ладони Вирхов, – не скроетесь от правосудия в монастыре. Кровь убиенной Аглаи вопиет!
– Да-да, вопиет, – подтвердил художник. – За что только смерть приняла бедняжка от моей бараньей кости?
– Вот мы и вернулись к нашим баранам, – уловив случайный каламбур, заключил Вирхов. – К тому, что вы говорили о покрове или пелене, на которой убиенная вышивала имя Дмитрия Донского. Врали, значит, следствию, вводили в заблуждение. Надеялись на легковерность Вирхова. Все учли, даже его немецкое происхождение.
– Чье немецкое происхождение? – спросил дрожащий портретист.
– Мое! Мое! – завопил Вирхов.
– А разве вы немец, господин Вирхов? – побледнел Закряжный.
– Хватит ваньку ломать! – зашипел обессилевший следователь. – Довольно изображать из себя идиота! Отвечайте, не увиливая: зачем вы приплели к убийству Аглаи Фоминой Дмитрия Донского?
– Я? Приплел? – залепетал совершенно сбитый с толку художник. – Нет, господин Вирхов! Богом клянусь! Холст, который я видел у убитой, был украшен золотыми буквами!
– Прекрасно, – прервал его Вирхов. – Вот вам лист бумаги и карандаш. Немедленно воспроизведите надпись.
Следователь подвинул художнику бумагу и карандаш и замолчал.
После раздумья художник сказал:
– Буквы были большие, на листе не уместятся.
– Вы уж уместите, голубчик, постарайтесь, – язвительно попросил Вирхов, – да примерный масштаб уменьшения покажите снизу.
Художник нетвердой рукой начал набрасывать буквы. Затем остановился, задумался и наконец протянул лист бумаги Вирхову.
Тот воззрился на надпись – в ней было всего пять букв: ДОНСК.
– Так-так, – сурово свел плоские брови Вирхов, – опять хитрите. Увиливаете. С чего вы взяли, что эти буквы обозначают Дмитрия Донского?
Художник сидел, опустив голову.
– Во всем виновато мое воображение! – вздохнул он. – Такая уж догадка вспыхнула у меня в уме. А что я еще мог подумать? Там еще и крест был сверху вышит...
– Так пусть ваше воображение подключится и теперь – если не для храма вышивала Аглая пелену, то для чего, для кого?
Художник с минуту безмолвствовал, Вирхов ждал.
– Я боюсь идти домой, я боюсь выходить на улицу, – простонал Закряжный, – я боюсь, что не переживу надругательства над моим творчеством!
– Хорошо, голубчик, этому горю мы поможем, – пообещал Вирхов, – сидите здесь, никто вас не гонит. Ужином вас накормим, постелью обеспечим.
Когда художника увели, Карл Иванович позволил себе на пять минут расслабиться. Он встал из-за стола и, воспользовавшись тем, что кандидат улизнул, сделал несколько приседаний, вытягивая руки перед собой, согнул их в локтях, сделал несколько круговых движений, разминая затекшие плечевые суставы. Потом выпил стакан чаю и с нежностью посмотрел на жестяную баночку, которая каталась в ящике его стола, – это было сгущенное молоко «Нестле», которое рекомендовала ему Полина Тихоновна. И как она угадала, что Вирхов тайный сладкоежка?