— Вот мы и кулеша наварим, — Люба побежала в курень, вынесла оттуда котелок, таганок и мешочек с пшеном, в котором еще роскошествовал кусок старого сала.
— И ты умеешь кулеш варить? — удивился я.
— Да почему не умею, вот увидишь, какой будет вкусный, когда толченным салом заправлю…
И действительно, кулеш ее удался на славу. Усевшись на землю, мы ели его прямо из котелка, я нахваливал кухарку, а она стыдливо и радостно отмахивалась смуглой рукой, в которой держала зачерствевший житняк.
— И что тут такого: кулеш как кулеш! Вот борщ сварить — это дело более трудное.
— А ты умеешь?
— Со щавеля умею, а со свеклой и фасолью еще нет… А ты когда-нибудь белую трясогузку видел?
— Голубую видел, а белую — нет.
— А барсука?
— Тоже нет.
— А я видела несколько раз, нора его недалеко, и он вечерами высовывается из нее. Вылезет, постоит, послушает что делается вокруг, а потом начинает охотиться. Осенью он приходит в наш загон лакомиться яблоками.
Мы побежали посмотреть на барсучью нору, а потом Люба повела меня к кислице, где жила белая трясогузка.
Неразумная птица свила совсем низко гнездо и теперь сидела в нем на яйцах. Гнездо ее было такое маленькое, что весь хвостик трясогузки свисал над ним. Услышав шаги, птица повернула головку к нам, притаилась, а в ее крохотном черном глазу мелькнул страх. Мы подошли к самому дереву, но трясогузка не бросила свое гнездышко.
— Пойдем, Михайлик, — тихонько сказала Люба. — Пусть не смущается она. Я тебе еще покажу источник, пробившийся прямо из дуплистого пня…
Я и оглянуться не успел, как вечер осел на леса и начал укладывать на ночь цветы, из них то тут, то там свисали сонные бабочки. Мне не хотелось так быстро прощаться с Любой, которая успела нарвать и земляники, и щавеля, и венок сплела и себе, и своей подруге.
— Приезжай, Миша, и книгу хорошую привози, — попросила, прощаясь, девочка, в голосе ее звенела грусть. — Лошадь будет пастись, а мы что-то читать, и снова черешен нарвешь, не жалко доброму человеку.
— Тебе не страшно одной оставаться?
— Немного страшновато, — обвела взглядом леса. — Но вот-вот придет тетя Василиса или папа. А сейчас я в курень заберусь, чтобы никто, даже барсук, не видел меня, — повела длинными черными бровками, а над ними жалостно задрожали две печальные оборочки морщин.
Она провела меня за изгородь, еще и рукой махнула, когда я вскочил на лошадь. Проехав немного, я оглянулся. Люба уже стояла возле шалаша и провожала меня глазами. А в это время от дороги славно-славно отозвалась песня, и девочка радостно бросилась ей навстречу. Из-за деревьев, напевая, появилась стройная женская фигура, вот она протянула руки, и в них с разгона влетела Люба… А дальше меня уже догоняли два голоса, сокрушались над судьбой соловья, который не нашел счастья ни в лесу на орехе, ни в долине на калине…