— Спасибо, дядя Себастьян, — беру такую роскошь в руки. — Может, пополам?
— Соси один, — засмеялся мужчина. — Ты спать еще не хочешь?
— Нет.
— Тогда читай. А устанешь, я начну.
— Э, нет, — не согласен я. — Может, вы начнете, уж я свой голос знаю.
— Из нас, Михаил, еще никто не знает своего голоса, — многозначительно говорит дядя Себастьян. И хоть я маленький, но в его словах чувствую что-то необычное, волнующее.
— О чем вы, дядя?
— О том подумалось, дитя, кем завтра или послезавтра мы можем стать. Не всегда же будет такая повседневность, которую насеяла война. Сегодня ты дитя убогих, не имеешь даже в чем в школу ходить, а погодя, смотри, сможешь в науку пойти и даже учителем стать, потому что такое время наступило.
Веря и не веря, я запоминаю те слова о «таком времени», которое одни проклинают, а другие живут им. А сам думаю: «Неужели я когда-нибудь смогу до учителя подняться?»
— Дядя Себастьян, вы не того… не подсмеиваетесь?
— Ты о чем? — председатель комбеда собирает вокруг глаз хорошие морщины.
— О том, что даже я учителем смогу когда-нибудь стать?
— Я не шучу, Михаил… Вот когда-то, когда выучишься, вспомнишь мои слова, вспомнишь и меня, уже старого. И тогда в хату мою заглянешь и меня чему-то научишь. Не забудешь?
— Разве такое может забыться? — вздыхаю, опять же веря и не веря в то, что, может, и сбудется в «такое время». А растревоженные мысли на своих свежих крыльях несут и несут меня, малого, к тем годам, когда я уже учителем встаю на порог постарелого дяди Себастьяна, когда принесу ему не грибы, а свои почет и благодарность…
Дядя Себастьян, мой первый добрый пророк, моя радость и грусть! Вас уже давно нет на свете, но до сих пор мне светят ваши глубокие глаза, и до сих пор ваша сердечность ходит с людьми, которые знали вас. И пусть вам памятником будет человеческая благодарность и мое слово…
С того вечера я часто приходил в комбед к дяде Себастьяну, и, когда он имел время, мы вместе читали какую-то книгу, газеты или говорили о разных вещах, а больше о том, что будет впереди, когда погибнут корни и семена войн, человеческой вражды и нищеты, когда не вьюга свинца, а метель цвета будет окутывать человека и добрый разум войдет в каждый дом. Дядя Себастьян листал перед собой и мной величие надежд, и на их лебединых крыльях летела в будущее моя детская душа.
— Вот и наговорились, и заговорились, а время идет, — он подходил к окну, смотрел на звезды, а дальше выдвигал ящик с графского стола и вынимал оттуда кусок черного хлеба, головку чеснока, а иногда и сало, и тогда имели мы такое роскошество, которого, видимо, не знали и цари. Теперь уже дядя Себастьян рассказывал всякие небылицы, смеялся над господами, попами и королями, а я смеялся, не забывая своего — получится, не получится из меня учитель? И не раз я тогда видел себя учителем в фабричной рубашке и даже в ботинках.