В отличие от неё, осторожной по части фрондирования, Зощенко встречался с иностранными журналистами, демонстрировал своё несогласие с критикой. А ведь было и нечто резонное в ней, в этой критике. Несколько лет назад в журнале «Знамя» появились дневники Геббельса, где нацистский идеолог пишет, как они с фюрером смеялись, читая рассказы Зощенко. Видно, доставляло удовольствие Гитлеру думать, что в предстоящей войне его солдаты будут иметь дело с такими придурками, как эти зощенковские герои. И что из этого вышло?
Время, история страны многому учат, заставляют трезво смотреть на прошлые события, на знаменитых некогда литераторов, их продукцию, хотя бы на ту же мелкотравчатую зощенковскую сатиру. Но какое дело до этого засевшему в немецкой Тмутаракани эмигранту, ковырявшемуся в пронафталиненном диссидентском «ретро». Впрочем, Зощенко понадобился ему для восхваления самого себя. Своего «исторического подвига». Как закрутилась «тоталитарная идеологическая машина» в Суворовском училище, где числился герой, в самом КГБ — когда узнали, что он был у Зощенко! Все карательные силы были брошены на выяснение вопроса — когда это было: до постановления или после постановления ЦК! «Министр Абакумов кулаком стучал по столу: „Как такое могло случиться в нашей системе, кого вы там воспитываете?…Тут одно из двух: либо они туда пошли до постановления и тогда их надо наказать примерно — за то, что читали его срамные книжки. Либо они были после — и надо их сажать, а училище — расформировывать“». Следуют допросы «вольнодумца» кагэбэшниками с разными подходами — от лобового («Ведь писателишко никакой. Подонок, пошляк, литературный хулиган, отребье») до изощрённо-иезуитского («А вы уверены, что были у Зощенко?»)
История заканчивается триумфом «вольнодумца», одолевшего «тоталитаристов», такой картинкой: «Я вижу, как идут по каналу Грибоедова два мальчика в чёрной униформе с голубыми погонами и девочка в цветах польского флага, холодея от страха, но также и от сознания, что иначе они поступить не могут. Человеку (то есть Зощенко. — М. Л.) плюнули в лицо, и брызги этого плевка попали в них. Не отговаривайте их от этого пути, не говорите, что этот путь ошибочен и бесполезен… Так ещё не всё потеряно, господа мои. Ещё не только не вечер, но даже не сумерки, и рано хоронить надежды. Ещё жива наша скорбная планета, она ещё вертится, окаянная!..»
Ну что тут можно сказать — об этом лепете, несообразном, казалось бы, ни с опытом почти восьмидесятилетней жизни автора, ни со здравым смыслом, а разве лишь свидетельствующем, до чего может довести человека «литература», помрачающая живое мироощущение, инерция механического писательства. Не за это ли дряхлое младенчество называет Аннинский Владимова в своей переписке «национальной гордостью своей культуры». (Какой «своей»?)