Показательна во многих отношениях эта переписка. Человек живёт десятки лет в Германии и ни слова об этой стране, о культуре, быте, национальной психологии, о небезразличном вроде бы для обоих адресатов «еврейском вопросе» в этом когда-то «логове антисемитизма». Я был, можно сказать, мельком в Германии — дважды в Лейпциге (тогда ещё в ГДР), раз — в Кёльне, как профессор Литературного института в рамках научного сотрудничества с немецкими учебными заведениями, и кое-что увидел и узнал из общения с немцами. Например, что до сих пор в старших поколениях живёт ностальгия по гитлеровским временам. И не забывается война и то, кто был их враг.
Живущая в Лейпциге переводчица Люба, русская женщина, вышедшая замуж за немца, с которым вместе училась в Ленинграде, рассказала мне, что её знакомая фрау, потерявшая трёх сыновей на русском фронте, рехнулась умом и в минуты просветления что-то бормочет о России. Признаться, я не очень сочувствовал фрау, зная, сколько миллионов русских матерей получали в войну похоронки. Когда я в 1996 году приехал в Кёльн, в институт славистики Кёльнского университета, меня поселили в так называемый пансион, попросту в одну из комнат большой квартиры. И я чувствовал, как хозяйка по имени Хильда, пожилая немка с водянистыми глазами, недоброжелательна, почти враждебна была ко мне. Перед моей поездкой в Кёльн Вадим Кожинов полушутя, полусерьёзно сказал мне по телефону: «Вы скажите, что воевали на Курской дуге, но зла не помните». Мы, конечно, не можем забыть, каких неисчислимых жертв стоила нам гитлеровская агрессия, но, видимо, немцы более памятливы в отношении войны, и помогают им в этом диссиденты-русофобы, о чём речь пойдёт ниже.
Когда я был в Лейпциге и говорил с ректором местного литинститута Шульцем, зная, что он воевал в России, был пулемётчиком — меня не покидала мысль: не он ли строчил из пулемёта во ржи в первый день моего участия в боях на Курской дуге (в начале августа 1943 года), и сколько же выкосил он за войну наших людей. Встречаясь в институте славистики Кёльнского университета с Вольфгангом Казаком, автором «Лексикона русской литературы ХХ века», и зная, что он подростком был в гитлерюгенде, воевал в конце войны с нами, попал в плен, — я чувствовал в разговоре ров между нами, и не только в вопросах литературы, где имена писателей для «Лексикона» выбраны в результате «живого контакта» с эмигрантами «третьей волны».
Но что значат отрывочные сведения, беглые встречи, разговоры в сравнении с тем обилием материала, которым располагает живущий десятилетиями в другой стране эмигрант, хотя бы в познании её культуры, национального характера? Но и намека на это нет в переписке двух «интеллектуалов». Кажется, сидят они, как и десятки лет назад, в Московском Доме литераторов и услаждаются литературным трёпом, начинённым такими именами, как Белла Куркова, Ростропович, Гинзбург, Гладилин, «Наташа Иванова», «мать-наставница Латынина», «Саша Архангельский» и т. п. Тут же — сотрудники «Свободы», через которых идут выступления Аннинского по этому радио, а полученный гонорар становится постоянной темой переписки (как быть — переслать его или оставить до приезда критика в Германию). «Дорогой Лёва» и «Дорогой Жора» не скупятся на похвалы друг другу. Жора именует Лёву единственным критиком, а Лёва в ответ уверяет, что Жора со своими текстами будет жить, «пока останется на Руси читатель». Как говорил В. Розанов: «если бы евреи были поумнее…».