В чувство меня приводит хихиканье. За столом тишина. Тетушка Лина похожа на пробирку с серной кислотой. Моя соседка давится смехом. Все смотрят на меня.
Я покрываюсь испариной. Оказывается, я сижу, как тогда во Фландрии – локти на столе, в руке кость, пальцы жирные, – и самозабвенно обгрызаю отбивную, остальные-то едят при помощи ножа и вилки.
Покраснев до корней волос, я упираю взгляд в скатерть и откладываю кость. Как я мог так забыться? Но вообще-то к другому я и не привык, на фронте мы всегда так ели, у нас была в лучшем случае ложка, или вилка, но никаких тебе тарелок. К чувству стыда вдруг примешивается гнев. Гнев на этого дядю Карла, который подчеркнуто громко начинает говорить о военных займах, гнев на всех этих людей, которые так важничают со своими умными словами, гнев на весь этот мир, который как ни в чем не бывало живет себе мелкими заботами, как будто не было лет, когда мы думали только об одном – жизнь или смерть, больше ни о чем.
Я упрямо, молча запихиваю в рот все, до чего могу дотянуться; по крайней мере наемся. При первой же возможности пробираюсь к выходу.
В гардеробной слуга во фраке. Я хватаю одежду и шиплю:
– Ты бы нам попался на фронте, лощеная обезьяна! Заодно со всей этой бандой!
И хлопаю дверью.
На меня запрыгивает дожидавшийся перед домом Вольф.
– Пойдем, пес, – говорю я и вдруг понимаю, что меня разозлил вовсе не скандал с отбивной, а прежний, все еще витающий здесь спертый, самодовольный, трескучий дух. – Пойдем, пес, – повторяю я, – это не про нас! Мы скорее договоримся с каким-нибудь Томми, даже с какой-нибудь французской траншейной скотиной! Пойдем к ребятам! Там лучше, хоть едят руками и рыгают! Пойдем!
Мы с псом бежим, мчимся изо всех сил, все быстрее, быстрее, задыхаясь, с лаем, мчимся как сумасшедшие, с горящими глазами – пусть все катится к черту, мы живы – правда, Вольф? – мы живы!
Людвиг Брайер, Альберт Троске и я направляемся в училище. Возобновились занятия. Мы учились в педагогическом, поэтому экзамены экстерном для нас не предусмотрены. В гимназии фронтовикам проще. Многие из них сдали экстерном либо до ухода на фронт, либо в увольнении. Правда, тем, кто не успел, пришлось вернуться на гимназическую скамью. Например, Карлу Брёгеру.
Мы проходим мимо собора. Позеленевшие медные листы сняли, заменив их серым толем. Он какой-то плесневелый, изъеденный, и собор из-за этого кажется чуть ли не фабрикой. Медь переплавили на гранаты.
– Наверно, Бог не о таком мечтал, – говорит Альберт.
К западу от собора, в малюсеньком переулке стоит двухэтажное здание училища. Наискосок от него гимназия. За ними река и обсаженный липами городской вал. До того как мы попали на фронт, наш мир ограничивался этими зданиями. Потом их заменили траншеи. Теперь мы опять здесь. Но это уже не наш мир. Траншеи будут помощнее.