Так трагедия страны последний раз отозвалась в его трагедии.
Впрочем, нет, что я говорю: это же было как раз последнее подтверждение, что трагедия его и родной страны – одна! Общая. Вплоть до конечного своего земного срока он, теперь даже бездыханный, как всегда, разделял с Россией выпадавшие ей испытания.
Шла среда, 29 сентября 1993 года. До расстрела российского Дома Советов оставалось пять дней…
* * *
Сегодня можно только предполагать, как отнесся бы он к тому трагическому расстрелу. Рискну все-таки сказать: если не подписал письмо 37 рьяных «демократов», звавшее к крови, то вряд ли подписал бы и следующее – письмо 42-х, которое, появившись сразу после расстрела, не только его оправдывало, но и требовало от правительства и президента не церемониться с оппозицией, добить ее.
Между прочим, под обоими этими кровожадными документами – автографы нескольких утонченных эстетов и интеллектуалов. Вот парадокс! Ладно там фигуры подписантов, которых и писателями-то можно назвать лишь с большой натяжкой и которые всю свою известность получили на подобного рода скандальных коллективных акциях. Им кровь не кровь – прут напролом. Но вот и люди вроде душевно тонкие не остановились перед вопиющей жестокостью!
Кондратьев – остановился.
А уж, казалось бы, ему ли, бывалому солдату, уступать в непримиримости нежной лирической поэтессе, пороху не нюхавшей…
Когда я думал об этом, мне вспомнился кондратьевский рассказ «На сто пятом километре» – о довоенной еще службе его на Дальнем Востоке. Есть там такой эпизод. Герой рассказа – сержант, в котором легко угадывается автор, подстрелил по просьбе бойцов дикую козочку. На подкорм коллективу, так сказать. И вдруг, увидев большие влажные глаза недобитого животного, ловит себя на мысли, что не в состоянии вторично нажать на спусковой крючок.
«Неужели я такой хлюпик? Ведь впереди война!»
«И думаю еще: в нас не воспитали жестокость. Нас учили воевать, но жестокости не учили».
А я думал, перечитывая это: он и прошел потом жесточайшую войну, но жестокости все равно не научился! Потому, собственно, и родилась знаменитая повесть «Сашка».
Он сам, как Сашка его, остался человеком среди всяческого бесчеловечия войны.
Он остался человеком и среди бесчеловечия нашего времени.
* * *
А может, как раз война, испытывавшая на излом, укрепила в нем лучшие человеческие качества? Есть же у него откровение в одном из интервью 92-го года: «Не хочу хвастаться, но, когда человек прошел опыт самопожертвования во время войны, высокая точка нравственного отсчета остается навсегда. Конечно, не у всех, но все-таки остается, даже несмотря на то, как сложилась жизнь. И вот, пожалуй, только в самое последнее время я осознал, насколько глубока нравственная деградация нашего общества и людей, пришедших к власти, в том числе».