Но медсестра так на него посмотрела, что Юджин понял – он уже перегнул палку.
– Простите, мне запрещено разглашать эту информацию.
Юджин улыбнулся – как он надеялся, обаятельно.
– Знаете, – сказал он, – я и сам знаю, что меня не красит это пятно на лице. Но это ж не делает меня дурным человеком.
Обычно, когда он заговаривал о своем изъяне, женщины оттаивали, но медсестра одарила его таким взглядом, будто он обратился к ней по-испански.
– Да я просто спросил, – вежливо сказал Юджин, вскинув руку. – Простите, мэм, что побеспокоил.
Он прошел вслед за ней в палату. Но медсестра принялась возиться с простынями. Юджин хотел было предложить свою помощь, но она так подчеркнуто развернулась к нему спиной, что он понял – не стоит искушать судьбу.
Юджин побрел обратно к автомату со сладостями. Дюфрен. И откуда он знает это имя? Об этом, конечно, хорошо было бы Фариша спросить. Фариш всех в городе знал, Фариш помнил все адреса, все дрязги, помнил, кто кому родня, все помнил. Но Фариш лежал в коме, здесь, на первом этаже, и врачи говорили, что до утра он не доживет.
Юджин остановился напротив лифта, возле сестринского поста – там никого не было. Он облокотился на стойку и притворился, что рассматривает фотоколлаж и цветок-паучник в подарочном горшке. Юджин ждал. Еще до разговора с медсестрой, когда он увидел девчонку в коридоре (и тем более старуху, которая была такая накрахмаленная, что от нее за версту несло деньгами и баптистским вероисповеданием), Юджин понял, что это никакая не дочка Одума. Плохо, конечно, потому что, будь она его дочкой, картинка сложилась бы и оправдались бы кое-какие его подозрения. У Одума были как раз все причины злиться на Фариша с Дэнни.
Наконец сестра вышла из палаты, где лежала девочка, и, проходя мимо Юджина, так и зыркнула на него. Девица-то симпатичная, да только размалевана до ушей помадой да румянами, как прошмандовка. Юджин непринужденно обернулся, непринужденно помахал ей рукой и зашагал вразвалочку по коридору. Спустился по лестнице, прошел мимо ночной сестры (лицо у нее было жутковато подсвечено настольной лампой) и прошел в приемный покой реанимации, где на диванчике спали Гам с Кертисом. Тут не было ни единого окна, и тусклые лампы под абажурами горели круглосуточно. Не было толку ошиваться наверху и привлекать к себе внимание. Вот как у этой шлюшки разукрашенной закончится смена, тогда он снова наверх и подымется.
Эллисон лежала у себя в спальне и глядела на луну. Опустевшей кровати Гарриет она как будто и не замечала – перепачканные рвотой простыни сняли и свалили кучей на полу. Мысленно она что-то напевала – даже не песенку, а просто импровизированную череду низких ноток, которую она монотонно повторяла на разный лад снова, снова и снова, будто печальные трели какой-то неведомой ночной птицы. Здесь ли Гарриет, нет ее – для Эллисон не было никакой разницы, но теперь на другой половине комнаты было так тихо, что Эллисон, осмелев, принялась напевать вслух, и беспорядочные обрывки мелодий, кружась, улетали во тьму.