– Берите сударыня, берите эту руку или скорее этого палача всех злодеев на свете. Берите эту руку, говорю я, до которой не дотрагивалась рука ни одной женщины, даже рука очаровательницы, обладающей всем моим телом. Я даю ее вам не для того, чтобы вы ее поцеловали, но чтобы вы видели сплетение нервов, связь мускулов, ширину и толщину жил и отсюда заключили, насколько велика должна быть сила такой руки.
– А вот мы увидим, – сказала Мариторна, и, сделав из недоуздка петлю, она накинула ее на кисть руки Дон-Кихота; затем, отойдя от слухового окна, она привязала другой конец недоуздка к дверному засову сеновала.
Дон-Кихот, почувствовав на кисти руки жесткую веревку, сказал:
– Мне кажется, что ваша милость скорей царапаете, чем ласкаете мою руку; не обходитесь с ней так жестоко, она не виновата в зле, причиненном вам моею волею, и нехорошо было бы с вашей стороны вымещать на такой маленькой части моей особы весь ваш великий гнев; вспомните, кроме того, что тот, кто любит сильно, не мстит так зло.
Но никто не слушал этих речей Дон-Кихота, потому что, как только Мариторна его привязала, так сейчас же обе девушки убежали, умирая со смеха, и оставили его в этой ловушке, из которой он не имел никакой возможности высвободиться. Как уже сказано, он стоял на спине Россинанта, просунув руку в слуховое окошко и привязанный за кисть руки к дверному засову; сильно опасаясь, как бы его лошадь, отодвинувшись в сторону, не заставила его висеть на руке, он не осмеливался сделать ни малейшего движения, хотя спокойный и терпеливый характер Россинанта позволял ему надеяться, что последний простоит целый век, не двинувшись с места. Наконец, когда Дон-Кихот убедился, что он крепко привязан и что дамы скрылись, он вообразил себе, что все это произошло благодаря волшебству, как и в прошлый раз, когда в том же замке его отдул очарованный мавр – погонщик мулов. Про себя он упрекал себя в неблагоразумии и нерассудительности за то, что, пострадав так сильно в первый раз, при испытаниях в этом замке, он решился войти в него опять, тогда как всякому странствующему рыцарю должно быть известно, что если он предпринял какое-нибудь приключение и оно ему не удалось, то это значить, что это приключение предназначается не ему, а другим; поэтому он ни в каком случае не должен был его предпринимать во второй раз. Тем не менее, он попробовал потянуть свою руку, чтобы посмотреть, нельзя ли ее освободить, но петля была сделана так хорошо, что все его попытки были тщетны. Правда, он тащил ее очень осторожно из страха, как бы Россинант не двинулся; ему хотелось сесть в седло, но он должен был стоять или оторвать себе руку. Вот когда желал он меча Амадиса, над которым не имели власти никакие очарования; вот когда он проклинал свою судьбу и оценивал во всем его объеме то зло, которое потерпит мир от его отсутствия во все время, пока он останется очарованным, потому что он в самом деле считал себя очарованным; вот когда он чаще чем когда-либо вспоминал о своей возлюбленной Дульцинее Тобозской и призывал своего доброго оруженосца Санчо Панса, который, растянувшись на вьюке своего осла и погрузившись в сон, не помнил даже о родившей его матери; вот когда призывал он к себе волшебников Алкифа и Лирганда и заклинал явиться свою приятельницу Урганду. В таком отчаянном положении застал его дневной рассвет: он ревел, как бык, не надеясь, что и день поможет его горю, которое он считал вечным, думая, что он очарован. В этой мысли его укрепляло в особенности то, что и Россинант ничуть не двигался. Поэтому он думал, что в этом положении, без еды, без питья, без сна, они с лошадью останутся до тех пор, пока не минет это злополучное влияние звезд или пока их не разочарует другой более мудрый чародей. Но он сильно обманулся в своих предположениях. Едва только начало светать, как к постоялому двору подъехали четверо видных, хорошо одетых всадника с карабинами, привешенными к лукам седел, и стали сильно стучаться в еще запертые ворота. Но Дон-Кихот, увидав их с того места, на котором он продолжал стоять на часах, крикнул им громким и вызывающим голосом: