Медведи пришли сюда раньше человека и оставили нам следы своих когтей на стенах, где их точили.
И вот мы снова пробираемся средь сталагмитовых колонн. И на подмостках, где все время сменяются декорации — от жалкого подземелья до роскошного дворца, — снова разливается темень древнейшей палеолитической ночи. Две совы с птенцом посредине, глубоко вырезанные в скале, сопровождают нас в пути. Рисунок наивный, детский; но в атмосфере страха, царящей вокруг, остановившийся взгляд этих огромных круглых глаз не кажется столь мертвенным, цепенящим и бесстрастным, как у их живых сестер: они словно только что пробудились от сна и разглядывают нас, полные изумления и любопытства пред нашим нежданным присутствием здесь.
Дальше возникают руки. Точное воспроизведение рук человека, жившего в эру северных оленей. Раздвинутые пальцы почти нетронуты, ясно очерчены еще сохранившейся красноватой краской. И эти очертания, более четкие, чем форма сургучной печати, вызывают особое чувство ужасающей пустоты, словно живые руки растворились внутри собственных линий, навек оставленных ими на стенах древнего грота.
Целый хрустальный водопад вспыхивает внезапно сквозь тьму. Он удивительно прекрасен. Мы зажмуриваем и вновь открываем глаза, сомневаясь в реальности виденья. Но водопад не иссякает, он упорно струит свое сиянье…
Наш проводник поднял фонарь к темному своду.
— Здесь, — проговорил он.
Здесь когда-то открывалась огромная дыра, рудная «труба», ведущая на поверхность, которую закупорило время. На земле, где мы теперь ступали, первые исследователи нашли скелеты северного оленя и нескольких бизонов, которые, вольно мчась по горам или спасаясь от преследования, провалились в эту огромную зияющую пасть. Отец Брейль, обследовавший останки оленя, уверяет, что тот сломал при падении челюсть и ногу, когда в какой-то незапамятный миг тысячелетий произошел этот несчастный случай.
Еще и сейчас можно видеть здесь множество костей, одни на поверхности, другие полузарытые в глину. Это останки ворон, которые собирались на ночь в пещере, где растили птенцов, когда гигантское отверстие четвертичного периода было еще открыто; черные птицы находили здесь свою колыбель, свой приют и, как мы удостоверились теперь, свою могилу.
Мы снова пустились в дорогу. И снова перед нами бизоны, снова — рисунки на стенах. И тишина, полная каким-то неясным гулом, словно исходящим от где-то вдалеке журчащей воды или неведомого леса, шумящего ветвями глубоко под землею. Гулкая тишина, что, сама не умирая, упорно и давяще напоминает о смерти.