Потом разговор зашел о том, как вольготно живется девушкам в странах, не столь приверженных к косности и старине, как наша. Я рассказал на сей счет кое-что любопытное, изложил разные точки зрения…
— Боже, да что ж это я? — всплеснула она руками. — Вам отдохнуть надо, дорога такая утомительная! Я на минутку покину вас. Франсиско покажет вам комнату. Да вы, наверное, с голоду умираете?
Ужин сблизил нас еще более. Свет от старой керосиновой лампы, мягко низливаясь на холщовую, искусно расшитую скатерть и старинную сервировку, сообщал всему какой-то особенный уют, придавал нашей беседе какую-то особенную доверительность. Все благовонье фруктового сада стеклось в столовую, чтобы овеять нас. Заботы отлетели куда-то прочь. Жульета, чуть порозовевшая, улыбалась мне. Мне, не видевшему ничего, кроме жизни одинокой, не ведавшему ласки, неизменно погруженному в труды и тяготы бытия. Мое существо преисполнилось радостью, я воспарил духом, обнаружил в себе целый мир чувств, каких дотоле не испытывал. Жульета, против ожиданий, была прекрасно воспитана и образованна, и далось ей это в уединении поместья. То ли она догадалась, что разговор о брате не слишком приятен мне, то ли по какой иной причине, но за ужином о нем почти не было речи. Окончив ужин, мы перешли в старую залу, увешанную по стенам фамильными портретами и коврами, уставленную старинной мебелью, древними амфорами — одним словом, всем тем, что в родовитых домах из поколения в поколение собирают про запас и в память о минувшем. Старый слуга внес канделябры, один поставил на фортепьяно, другой — на столик. Я подошел к окну: небо уже освободилось от туч и усеялось звездами, оно дышало, будто населенное мириадами загадочных живых существ. Я смотрел не отрываясь, и вдруг мне почудилось: черная тень промелькнула в небе. Вдали на проселке, подняв к звездам морды, зычно взревели тянувшие воз быки. Ветер стих, листва в непроглядном, затаившемся парке не шевелилась. Жульета присела к фортепьяно и заиграла. По мне, так восхитительно…
— Вы любите Брамса? — спросила она, перебирая ноты.
— Еще бы. Я с удовольствием бы послушал «Венгерские танцы». Давно их не слышал.
— Вот как раз ноты. Правда, для четырех рук.
— Замечательно! — обрадовался я. — Давайте сыграем вместе.
— Вы тоже играете? Как хорошо!
И она захлопала в ладоши с искренней радостью, отчего прелесть ее еще более увеличилась, и придвинула к своему стулу еще один.
— Садитесь и будьте умницей. Фальшивых нот я вам не прощу. Я ужас какая строгая.
— О, тогда буду стараться. Но я не садился за инструмент с той поры, как покинул Гонт…