Губа Эдуара некрасиво подергивалась.
— Ты уверен, Эдуар, что Роберты уже не было на вилле, когда ты туда явился?
— Карты на стол, старина, — поморщился Эдуар. — В чем, собственно, ты меня обвиняешь?
— Я не обвиняю. Пойми…
— Пытаюсь, — сухо произнес Эдуар. — Так на что ты намекаешь?
— Я подумал, что ты, возможно, скрываешь от меня что-то важное. Может быть, семнадцатого Роберта была на вилле. У вас состоялся разговор, и только потом она уехала. А мне ты не захотел рассказывать, чтобы не причинить боль… Она, наверно, говорила про этого типа…
— Какого типа?
— Который снимал. Она, похоже, ехала к нему…
Эдуар усмехнулся.
— У тебя больное воображение! А колымага у гаража, какую роль она играет в твоей истории?
А Салику? Он явился в семь и уже не застал Роберту. О Господи! — воскликнул он, сдерживая ярость. — Ты забываешь, что семнадцатого в восемь утра я был у комиссара Фонтена! Можешь проверить. А результаты вскрытия! Тело по меньшей мере два дня пробыло в воде. Считай сам!
— Я идиот, — оказал Арле. — Прости.
Да, он смешон. Как же он забыл про вскрытие? И про то, что сказал Александр, сторож? Трупы утонувших поднимаются на поверхность через три дня или не поднимаются вовсе. Роберту обнаружили рано утром восемнадцатого. Три дня, все точно.
Эдуар вдруг успокоился.
— Я не сержусь на тебя, Аль. Я бы и сам на твоем месте… Впрочем, тут есть и моя вина…
— В чем?
Эдуар покачал головой.
— Не я ли заварил кашу, когда показал тебе вчера утром ту фотографию Роберты!
Вот уже больше часа как Вотье возвратился в «Калао». Стенные часы над стойкой показывали без пяти три. Жо, уткнувшись в стакан анисовой, с потерянным видом разговаривал сам с собой. По щекам у него текли крупные слезы. Его вдруг развезло. Он остановил тихую музыку и потребовал, чтобы Магда поставила рождественские псалмы. Та сначала отказывалась; завтра в полночь — другое дело, их заведут для ублажения всех, кто соберется, так у них заведено.
Жо побагровел, стукнул кулаком по столу. Чтобы он унялся, Магда поставила на проигрыватель пластинку с немецкими рождественскими песнями.
Жо начал тихо подпевать. «О Tannenbaum». Судя по всему, в свое время у него был красивый низкий голос, но с тех пор Жо сильно сдал — из-за пьянства, разумеется. Когда скрипки на фоне баварских колокольчиков заиграли «Stille Nacht», Жо заплакал и снова заговорил о жене. Вот уже три года как она вернулась к себе в Голландию! Жо знал, что больше не увидит ее. Он не забыл и по-прежнему любит ее, любит по-своему. Он, Жо, такой чувствительный.
Вотье опрокинул в рот последние капли теплого пива. Больше из Барнеля ничего не выжать. Рухнув на скамейку, тот предался воспоминаниям.