бювара.
— Оклемались, дорогой мэтр? — сердечно осведомился Лазарь. — Держите-ка, это одна из тех розовых пилюль, которые вы то и дело таскали из жилетного кармана во время процесса. Глотайте!.. Вам получше — или, может, вызвать врача?
— Не надо никого вызывать. Отодвиньтесь.
Лазарь покорно уселся в свое кресло.
— Рассердились?.. Ну конечно же… Мне бы следовало сначала подготовить вас, а не рубить вот так сплеча. Заметьте, дорогой мэтр: когда вы посоветовали мне поискать другого законника, я и пальцем не шевельнул, чтобы вас удержать. Тут вы обязаны отдать мне должное. Вы уже собирались уходить, но напоследок спросили, я ли убил эту чертовку Габи, и…
— Вы ответили «нет».
— Это же золотое правило: «Никогда не признавайтесь!» Или мне надо было признаться, обещать вам, что я больше не буду?.. Кто из нас двоих рисковал головой?
— Лично я признался бы…
— Pereat mundus, fiat justitia[4], верно? И сколько я получил бы за свою честность — это при условии, что мне удалось бы ускользнуть из лап Дейблера[5]? Лет двадцать?
— Может быть, меньше, если бы вы признались мне во всем.
— А может, больше?
Адвокат промолчал.
— Как-нибудь в следующий раз! — ухмыльнулся Лазарь.
«Мерзавец! Гнусный негодяй!» — подумал адвокат. Преступление Лазаря было непростительно. Габриэлла Конти, старше его на двадцать лет, ухаживала за ним как мать. Обманутая, поруганная, она совершила лишь одну ошибку: прекратила снабжать его деньгами. А он прекратил ее существование, перерезав ей горло.
Как и всегда, когда чувства грозили возобладать над рассудком, Вернер Лежанвье подверг себя допросу.
Чем вызвано его внезапное отвращение к Лазарю — ужасом, который внушает ему это преступление, или же тем, что его самого обвели вокруг пальца: впервые за всю свою долгую карьеру защитника мэтр Лежанвье добился оправдания убийцы, считая его невиновным, и тем самым, пусть и невольно, не дал свершиться правосудию?..
«За единственного заступника сирот, который регулярно лишает Вдову ее законной добычи»…
«За непобедимого поборника невинных»…
«За самого ревностного служителя Фемиды»…
Незаслуженный лавровый венок, который теперь впору разве что ощипать да в подливу.
«Неповторимый успех!»
Что верно, то верно — если только его не обведут вокруг пальца сразу двое таких Лазарей!
Может быть, его друзья так об этом и не узнают, но «великий Лежанвье» только что наконец свернул себе шею. Без свидетелей, один на один с наглым прохвостом.
Но когда тебя зовут Лежанвье, от этого боль не становится менее острой.
— Вон отсюда! — скомандовал адвокат. — Убирайтесь, пока я сам вас не вышвырнул!