– Я лучше всего помню лицо моей матери, Джордж Эллиот, хотя мне было семь лет, когда меня увезли от нее, а теперь мне девятнадцать.
– Это очень понятно, – отвечала м-с Мейрик, – первые впечатления всегда долго остаются в памяти.
– Да, это мои первые впечатления. Мне кажется, что жизнь моя началась в маленькой белой постели, над которой стоит, наклонившись, мама и поет. Часто и теперь я вижу во сне ее лицо, наклоненное надо мной, и, как ребенок, протягиваю к ней руки. Я уверена, что узнала бы ее теперь.
– Каким образом вас разлучили?
– Мне тяжело говорить об этом, но от вас я ничего не буду скрывать. Меня из дому увез отец. Я думала, что мы едем только путешествовать, и была очень довольна. Мы приехали в Америку. Отец утешал меня, что мы скоро вернемся к матери. Но время шло, а мы все жили в Америке. Однажды отец взял меня на колени и сказал, что мать и брат умерли, и мы не вернемся домой. Брата я мало знала, но все же мне было жаль его, а о матери я плакала целыми ночами. Я верила отцу, – но мама так часто являлась мне во сне, что я пришла к убеждению, что она, должно быть, не умирала. Я видела ее не только ночью, во сне, но и днем, лишь закрою глаза.
– Отец хорошо обращался с вами? – спросила мистрис Мейрик.
– Да, он был очень ласков и заботился о моем воспитании. Он был актер, довольно посредственный, а кроме того, был режиссером и писал и переводил пьесы. Со мной занималась одна итальянка певица и учитель декламации. Девяти лет я выступила на сцене. Отец много зарабатывал, и мы вели роскошную, но беспорядочную жизнь всегда на людях. Наша жизнь мне не нравилась, а когда я стала побольше, то набралась хороших мыслей из пьес и стихов, из Шекспира и Шиллера. Отец хотел сделать из меня певицу, потому что голос у меня был прекрасный, и дал мне лучших учителей. Но мне было неприятно, что он хвастается мной и заставляет меня петь напоказ, точно я не живое существо, а орган.
На сцене играть мне было не трудно, но я ненавидела аплодисменты и похвалы, которые казались мне холодными, неискренними. Меня также поражала противоположность, которая существовала между нашей жизнью на сцене и дома: актрисы на сцене казались добрыми, нежными, но, выйдя за кулисы, становились грубыми, сварливыми. Я часто плакала, так как мне не хотелось быть артисткой, а между тем отец готовил меня к сценической деятельности. Я все более и более чувствовала отвращение к нашей жизни и хотела переменить ее, – но куда мне было идти? Все больше меня влекло – найти свою мать. Я уже не спрашивала отца о ней и начала подозревать, что он обманул меня насчет смерти мамы и брата. И тогда-то я возненавидела всякую неправду. Тогда я написала тайком матери; я помнила, что мы жили в Лондоне, на Кольманской улице, и что наша фамилия была Коган, хотя отец называл себя Лапидот, так как, по его словам, эту фамилию носили наши предки в Польше. Ответа я никакого не получила. Вскоре мы из Америки переехали в Гамбург.