Арлетт встала со старого пивного бочонка на много меньшего, чем тот, на котором ерзал Губерт, ожидавший от этого вечера много и совершенно обескураженный откровениями подруги. Пожалуй, он был даже рад, что она решила уйти, но в то же самое время не хотел расставаться с ней. Робость сковала тело, заставила Губерта онеметь.
— Постой, — наконец решился он. — Постой!
Женщина остановилась, она, пожалуй, не слишком спешила. Какое удовольствие возвращаться в каморку к матери?
Не больше оснований для спешки имел и Найденыш. Прудентиус, вне сомнения, уже напился, опять заведет речи о Боге и дьяволе. Черт возьми, до чего же скучны старики!
— Ну что?
— Возьми его, — проговорил Губерт, протягивая ожерелье Арлетт. — Возьми, оно твое, я хочу, чтобы оно было твоим, я не боюсь наказания, я хочу знать, что оно у тебя, что оно касается твоей кожи или что ты трогаешь его своими пальчиками и… и… может статься, вспоминаешь обо мне.
Столь продолжительная речь, казалось, немного удивила рыжеволосую красотку. Она взяла ожерелье и вновь надела на шею. А Губерт, стараясь не смотреть на нее, продолжал:
— Мне., мне ничего от тебя не надо, Арлетт, я… я…
— Не хочешь даже взглянуть на то, как смотрится на мне твой подарок? — спросила она, но Губерт упорно не поднимал взгляда. Тогда она сказала со вздохом: — Я еще долго не смогу носить его, смотри сейчас, а потом… кто же знает?
В голосе Арлетт звучала обреченность, этого Найденыш выдержать не смог; он поднял глаза и… замер на месте, окаменел, точно жена Лота. Рыжая чертовка Арлетт приподняла подол платья, обнажив стройные ножки: тонкие лодыжки, детские коленки, гладкие крутые бедра. Оторваться от такого зрелища Губерт был не в силах.
— Разве оно и я не достойны друг друга? — спросила Арлетт и медленно повернулась спиной, при этом, очевидно от волнения, еще чуть-чуть приподняв юбку.
Казалось, снаряд с греческим огнем угодил в голову Губерта, пробив череп и взорвавшись в мозгу вспыхнувшим жарким пламенем. Всего-то два или три шага разделяли их с Арлетт, и он, не помня себя, рванулся к ней, схватив нежную плоть жесткими пальцами, привычными больше к мечу и конской сбруе, чем к бархатной женской коже.
— Арлетт, любимая!… — повторял шепотом Губерт.
— Ой, — вскрикнула она и прошептала: — Ну не так же, что ты, не спеши… О-о-о!..
Не сразу дошло до Губерта и Арлетт, что крики людей в осветившемся многими факелами подвале обращены именно к ним.
— Вот они! — раздался торжествующий голос Гвиберта. — Я же говорил тебе!
— Попались птички! — прохрипел Роберт и повторил еще более злорадно: — По-па-а-ались!