Костов, обиженный — перехватили — не подал виду. Сказал:
— Само собой.
— Я дам вам для усиления группы двух своих офицеров.
Встал. Коротким кивком закрыл совещание. У двери придержал Гешева за локоть. Посмотрел в упор — глаза голубые, острые. И опять у Гешева, как бывало уже не раз, по спине пополз леденящий холодок.
7
День был ясным, радостно-теплым, и Пеев, продлевая удовольствие от прогулки, не спеша шел по бульвару. Желтые плиты, окропленные дворниками из леек, зеркально отражали солнечные лучи. Плиты эти были одной из достопримечательностей Софии, может быть менее значительной, чем, скажем, готика летней резиденции царя в Лозенеце или ажурные узоры мечети Аль-Буюк, но тоже, на свой лад, необычной. Горожане гордились ими, хвастались перед приезжими. Говорили, что предок Бориса III, Фердинанд, купил их не то в Будапеште, не то в Вене, перекрыв на торгах сумму, предложенную Францем-Иосифом, и что других таких нет во всей Европе, а возможно, и в мире. Утверждали, что они не боятся ни времени, ни перепадов температур, ни ударов любой силы — вечны, как пирамида Хеопса. Пеев знал эту историю и сейчас разглядывал желтые многоугольники, словно видел впервые. Они были с секретом: мастер-австриец нигде не запатентовал состав и, умирая, унес с собой рецептуру, так и не сообщив потомкам, какие компоненты нужны, чтобы создать материал, по виду схожий с керамикой, а по прочности — со сталью.
Тайна. Она притягивала и волновала.
«Кончится война, — подумал Пеев, — займусь ими вплотную. Интереснейшая это штука, секреты старых умельцев. Нельзя, чтобы они пропадали, уходили из рук человечества».
Дело, назначенное на сегодня в суде, неожиданно отложили, и у Пеева появились два совершенно свободных часа — незапланированный отдых. Он шел, каблуки мягко стучали по плитам, солнечное тепло растекалось по коже, и было так хорошо, как в детстве, когда нет у тебя взрослых забот, деловой канители, оплетающей сутки жесткими путами.
Впрочем, а было ли оно беззаботным, детство?
Сколько он помнил себя, всегда находились дела — великое множество дел, порожденных нуждой. Отец, Костакий Пеев, небогатый купец, уделял торговле времени меньше, чем политике. В доме его бурно витийствовали те, кто причислял себя к «общественным деятелям». Здесь, в пловдивском особнячке, была основана партия «народняков», ура-патриотическая, ставшая в последующие два десятилетия откровенно шовинистической. «Народняки» несколько раз становились правящей партией, но счастья это Болгарии не принесло. Увлекшись политикой, Костакий Пеев разорился дотла. Тринадцать его детей едва ли не голодали, дом ветшал, и Сашо — главный столяр в семье — то и дело чинил изъеденные жучком половицы, укреплял грозивший обрушиться балкон, бегал в лавочку, торговался с хозяином, помогая матери экономить стотинки. Мало кто догадывался, что кмет Пловдива Костакий Пеев, бывший министр Восточной Румелии, два десятка лет несший на плечах почетное бремя «отца города», балансирует на грани нищеты, и Сашо, его любимцу, приходится самому латать дырявые подметки.