— Хлопцы! Увяз! Вытягивайте!
— Зачем же тебя лихая година туда погнала!
— Тяни скорее! Еще спрашивает!
Спустя время прыснул смех и, видно, тот, кто чуть не утонул, недовольно объяснял:
— Не прошел и нескольких шагов, а увяз по самый пуп.
— Что, набрался тины?
— Оно с кропивкой — попарит лучше, чем в бане.
— И чего бы я смеялся над старшим…
Дмитрий любовно погладил своего Орла, и рука его мелко задрожала на подвижной мягкой шерсти. Конь игриво потерся головой о руку командира, дугой выгнул крепкую шею.
Еще несколько партизан бросились искать переход, но скоро, забрызганные и злые, возвращались назад.
— Что будем делать, Дмитрий Тимофеевич? — с тревогой спросил Мель, ведя коня за повод. — Чертова низина. Хоть бы ивняк какой был. А то голая, как лысина.
— Гиблое место, — не выдержал даже Лазорко Иванец.
Молча прошлись над берегом и остановились, где болото сужалось — твердый зубчик луговины клинком врезался в него.
— Будем отсюда лошадьми перескакивать, — после долгой паузы ответил Дмитрий пулеметчику.
— Товарищ командир, разве можно? Коней сразу потопим, — взволнованно промолвил партизан.
— Слабые ближе увязнут, сильные — дальше проскочат. А наши, может, и на тот берег вынесут.
— Как жаль, — вздохнул Мель и тоже зачем-то погладил рукой своего коня.
— Жаль. Но сейчас другого выхода нет.
— Эх! — только и вырвалось у Иванца.
После того как партизаны бросили на болота бревна, из которых сделали мост, Дмитрий приказал Иванцу первому гнать своего рослого коня. Разогнал Лазорко Бурелома и будто нырнул в темноту. Несколько раз под копытами глухо стрельнуло, чмокнуло болото, а потом забился конь на месте, вынимая и не в силах вынуть задние ноги, вот и передние уже безнадежно втиснулись в свой гроб. Лазорко легко сполз с Бурелома на правую сторону, дотянулся до бревна и, пошатываясь, выбрался назад на берег.
— Угробил своего, — хотел твердо промолвить, но голос дрогнул, и партизан, махнув рукой, отошел к речке, прислушиваясь, как бьется и стонет в топи его крепкий конь.
Друг за другом летели всадники в глубину ночи и, забрызганные, отяжелевшие, перебираясь от увязшего к увязшему коню, пробирались назад. Мертвое болото ожило страшной жизнью: клокотало, чмокало под копытами и стонало, словно умирая. Только берег затих — ни один партизан, кроме Дмитрия, не промолвил ни слова.
Далеко за середину трясины проскочил Пантелей Желудь на своем легком белокопытом красавце и молча заплакал, в последний раз прислонившись к гриве Шпака. Добрался до речки, лег на землю, обхватив голову руками. Еще дальше добрался Тур и, возвратившись на берег, не подошел к Дмитрию.