Последнее отступление (Калашников) - страница 154

— Ты где его добыла?

— Украла! — вызывающе ответила Любка. — У наших дураков. Помнишь, ты приходил искать Федьку? Вот в ту ночь…

— Ты, видно, на все способная… — тихо сказал Артемка.

Любка вспыхнула.

— Если бы я у честных украла. А они сами все воры. А потом я не для себя, для тебя старалась.

— Все равно…

— Я пошутила. Купленный он, наган-то.

— Купленный — другое дело. Купленный я возьму, сгодится. Но деньги заплачу после. Сейчас нету.

— Ничего не надо.

— Даром я не возьму.

— Как хочешь, — Любка пожала плечами. Она сердилась.

— Ты чего-то хотела сказать?

— Хотела, а теперь не скажу, вот.

— Не хочешь — не надо. Я домой пойду.

— Не уходи! — с мольбой в голосе крикнула Любка. В глазах Артемки промелькнуло недоумение, на минуту он заколебался, но тут же надвинул шапку на лоб.

— Не могу с тобой разговаривать по-простому, Любка, — отвернувшись, сказал он. — Припомню, как вы гуляете, жизнь куражите, вся душа переворачивается.

— А я виновата? Да чтоб им всем на осине повеситься! Я тут, Артем, непричастная. Ты мне люб, Артем. Увидела тогда я тебя — изомлела вся.

— Ты не болтай зря-то. Лезешь ко всем, все тебе нравятся. Это дело твое, конечно, супротив ничего сказать не могу… Но поговоришь с тобой и навроде воды болотной напьешься, лихотить начинает. У тебя только и на уме — обниматься да целоваться, с жиру бесишься. А люди, которые за всю жизнь куска доброго хлеба не съели, умирают.

— Как тебе охота мучить меня? — Любка всхлипнула. — Жизнь моя молодая пропала, сама я себе постылая…

— Не надо плакать, — тихо попросил Артемка. — Подними голову хоть немного, оглянись. У тебя одна печаль-забота — о себе. Вот и стонешь, и ноешь, и жизнь клянешь. А кому сладко живется?

Дамба шагал по дороге, опираясь на суковатую березовую палку, загребал пыль рваными унтами… По тракту часто проезжали мужики, и он, завидев их, сворачивал в кусты. Это его угнетало: приходится, как вору, прятаться от людей. А Дамба никогда в жизни не делал ничего такого, чтобы стыдиться или бояться людей. Домой добрался на четвертый день с кровоточащими, распухшими ногами, запавшими от усталости и голода глазами.

Жена, заняв у соседей чашку муки, стала варить саламат, а он лежал на кошме и смотрел в открытые двери юрты в степь, освещенную предзакатным солнцем. Недалеко, оседлав таловые прутики, по зеленой траве носились ребятишки и, подражая лошадям, заливисто ржали, брыкались босыми ногами.

Все тело Дамбы болело, ноги горели, но страхи и мучения кончились. Он вдыхал горьковатый полынный запах степных трав и думал, что все в жизни меняется, но степь-кормилица остается такой же, какой он увидел ее в младенчестве, какой она была при дедах и прадедах. По ней, вытаптывая травы копытами коней, поднимая густую красную пыль, прокатывались воинственные орды, оставляя за собой на месте мирных кочевий черные круги обгоревшей земли… Проходили годы, и снова буйно зеленели травы, и снова в лазурное небо подымались кудрявые дымки из юрт. Еще страшнее, безжалостней, чем орды ханов-завоевателей, была неведомая черная болезнь. Она не щадила ни знатных, ни богатых, ни детей, ни стариков. Вымирали целые улусы, ветер хлопал дверями юрт, и некому их было закрыть. По ночам тоскливо и страшно выли собаки, в степи дичали табуны лошадей, волки обжирались бараниной. А то случалось, что немилосердное солнце сжигало едва поднявшиеся травы, хлеба. Падала истощенная скотина, голодали люди.