– А толку, Николай, толку-то? Проект где?
– Проект, признаюсь вам, еще в министерстве, но я постараюсь раздобыть кое-что, пришлют по почте, и сегодня, крайний срок – завтра утром завезу. Но не тяните, пожалуйста, шеф загорелся, он теперь напролом пойдет, вы нам очень нужны, Иван Сергеевич, правда. И еще – Бортников своих не бросает, его обманывают, он – нет, за слова отвечаю.
– Ладно, – Мальцов сокрушенно покачал головой. – Цапались-царапались с Москвой и вдруг помирились. Черт знает что творится! Бескультурье, страной правят необразованные и алчные люди… Как им объяснить, что новодел – гроб, от него мертвечиной несет за версту? Вкуса, да-да, вкуса никакого, да и откуда бы он взялся, спрашивается.
– Зачем так, мы к вам со всем уважением, – затянул Николай.
– Короче, – оборвал его Мальцов, – поживем – увидим, договорились? Вы всё равно не поймете. Несите проект!
Выскочил на улицу из конторы, и крутилось в голове: предали, опять обвели вокруг пальца, спелись, поделили – и что, что делать? Лихачев умер, к кому бежать за подмогой? Изменило бы что-то, если б рассказал о подземном храме? Приостановило б их рейдерский пыл? Может быть, на год, а может, наоборот, подняли бы как знамя – смотрите, что у нас в Крепости есть, урра! Нет, слава богу, что не сказал, сначала проект, всё обдумать, и только бы не сорваться, только бы не сорваться… Маничкина, значит, привлекли, волки позорные, сперва подстрелили, теперь – милый друг!
И вдруг встала перед глазами пустая прослойка культурного слоя в Василёве – восемьдесят лет жизни страны после грознинского разорения Великого Новгорода. Безлюдная пустота, три исчезнувших поколения, три поколения! И как озарение свыше, пронзила мысль: а сейчас, что сейчас? Та же пустота. Сколько-нибудь значимые люди остались в ГУЛАГе, полегли в беспощадных мясорубках прошедшего века в родную землю, и их безмолвные кости покрылись дерниной навек, навсегда. Маничкины, бортниковы, пал палычи – дети и внуки выживших. Их отцов и дедов лепили из библейской глины рябые сталинские пальцы, добиваясь покорности, единообразия, выдавливая из глиняного теста всё лишнее, веками откладывавшееся в морену. Кремлевский Гончар был мастер своего дела, смесь получилась обезжиренной и крепкой, а обжиг сделал ее прочной и жизнестойкой. Изделия, лишенные замысловатых орнаментов, рожденных в древности мастерами-художниками, встали на базарные полки – ряды изделий, разбитых на простейшие типы: кувшины, миски, кружки, тарелки, удобные в употреблении, одинаковые, исполненные по одному лекалу. Красоту и изящество сменила суровость, восторжествовавший повсюду штамп исключил бытовавшую прежде многоликость.