Однако он не представлял себе, как развязаться с ядовитой Хайным, которую он ревновал и ненавидел и которая все-таки держала его возле себя, как жеребенка на аркане…
Входя в юрту, он злобно сказал Хайным:
— Отчего нет огня в юрте?.. Совсем потух. Лень было сходить за караганом!
Старуха-мать закашляла, давая знать, что разделяет его злобу.
Хайным быстро вышла из юрты и притащила в широком и низком мешке еще днем собранный сухой скотский помет.
Она присела на корточки к очагу, разрыла руками огнище, подула и, подложив три-четыре высохших конских шевяка, развела огонь. В круглое отверстие вверх юрты потянулся прямой столб дыма, а вскоре и огонек, тихий, тающий, заалел в огнище, нарумянив смуглое лицо Хайным.
— Чего сердишься-то? — сказала она потом. — Видно, есть хочешь!.. Сейчас и есть дам!
Старуха опять злобно закашляла и села на своей лежанке.
— Собака!.. Шельма!.. — заревела вдруг старуха, тыча скрученным пальцем в сторону Хайным.
— О-о-й?.. — неодобрительно покачала головой Хайным. — Собака лает, а я не лаю, не кусаю никого…
— Врешь!.. Кусаешь!.. Собачья мать!..
Старуха хотела еще что-то кричать, но закашлялась, свалилась и изнеможенно застонала…
— Ты ей есть не даешь, верно?.. — закричал Сарсеке.
— Сама не жрет!.. Не просит, а ей не матка… Пусть просит, дам!
Сарсеке взял чашку, налил кислого козьего молока и подал матери. Та с трудом села и с жадностью выпила. Потом опять хотела говорить, опять закашлялась и свалилась на бок, лицом к стенке. Хайным что-то делала за ширмой из чия, а Сарсеке, выпив молоко, заел его каймаком и, постлав старый текемет, не раздеваясь, лег головой на седло и стал смотреть на змеившийся на костре огонек и игриво плывущий вверх сероватый дым.
Хайным вышла из-за ширмы, села у огня и, обнажив коленку, стала наминать на ней замешанное тесто. Мяла она долго, ловко повертывая тесто в руках и шлепая о смуглое, упругое колено. И смотрела задумчиво на огонь, который бросал от нее на стену юрты огромный уродливый силуэт…
Она сделала из теста две лепешки, положила одну на сковородку, жирно намазала ее бараньим салом, на нее положила другую лепешку и, прикрыв второй сковородой, засунула в золу под уголья.
Не закрывая коленки, сидела и, наклонившись, дула в огонь, глотая дым и морщась от зольной пыли.
Сарсеке, сначала задремавший, смотрел теперь на Хайным зорко, горящими черными глазами и хотел, чтобы она делала третью и четвертую лепешку на коленке… Нет, он хотел, чтобы прилетели сейчас могучие беркуты и истерзали и исклевали бы у Хайным обе ее коленки, а он бы, любуясь, хохотал и ругался, чтобы Хайным совсем сгинула с глаз, потому что, пока она здесь и пока горит огонь, он не уснет.