– Тебе пора идти. Я еще могу выдать тебя за страхового агента.
– Признайся уж, что боишься Ридженси.
Когда все было сказано, ею нетрудно становилось манипулировать. Ее гордость должна была остаться нетронутой. Поэтому она ответила:
– Он обозлится не на меня, а на тебя.
Я помолчал, пытаясь оценить степень ее гнева.
– По-твоему, он может здорово разойтись?
– Дружочек, он – не ты.
– То есть?
– Он может разойтись.
– Я не обрадуюсь, если он оттяпает мне голову.
На ее лице появилось изумление.
– Он тебе об этом рассказывал?
– Да, – соврал я.
– Вьетнам?
Я кивнул.
– Что ж, – сказала она, – если человек может обезглавить вьетконговца одним ударом мачете, с ним нельзя не считаться. – Сам этот поступок ее совершенно не ужасал. Отнюдь. Я вспомнил, каким всепоглощающим бывало у Мадлен чувство мести. Один или два раза знакомые задевали ее по поводам, которые казались мне пустяковыми. Она им этого так и не простила. Да, казнь во Вьетнаме гармонировала с глубинными очагами ее ненависти.
– Я так понимаю, что Пэтти Ларейн тебя не осчастливила, – сказала мне Мадлен.
– Да.
– Ушла от тебя месяц назад?
– Да.
– Ты хочешь, чтобы она вернулась?
– Я боюсь того, что могу натворить.
– Ну, ты сам ее выбрал. – На буфете стоял графинчик с виски; она взяла его, принесла два стакана и налила нам обоим по полдюйма напитка без воды и льда. Это был ритуал из прошлого. «Наше утреннее лекарство», – говорили мы тогда. Как прежде, так и теперь – она содрогнулась, отхлебнув из стакана.
«Как ты мог, черт побери, предпочесть ее мне?» – вот что Мадлен хотела сказать. Я слышал эти слова яснее, чем если бы она их произнесла.
Однако она никогда не задала бы этого вопроса вслух, и я был ей благодарен. Что я мог ответить? Следовало ли мне сказать: «Назови это вопросом сравнительной фелляции, моя дорогая. Ты, Мадлен, брала в рот с рыданием, со сладким стоном, точно обрекая себя на посмертные муки ада. Это было прекрасно, как Средние века. А Пэтти Ларейн, заводила болельщиков на школьных матчах, чуть не проглатывала тебя. Хоть и с врожденным мастерством. Все свелось к тому, чтобы решить, какая дама лучше – скромная или ненасытная. Я выбрал Пэтти Ларейн. Она была ненасытна, как старая добрая Америка, а я хотел натянуть на болт свою страну».
Впрочем, теперь у моей давно утраченной средневековой подруги появилась сердечная склонность к мужчинам, которые могут одним махом снести тебе голову.
Самым большим преимуществом жизни с Мадлен было то, что иногда мы сидели в одной комнате и слышали мысли друг друга так отчетливо, словно черпали их из общего колодца. Поэтому она все равно что услышала мою последнюю непроизнесенную тираду. Я понял это, увидев, как сердито дрогнули ее губы. Когда Мадлен снова посмотрела на меня, она была полна ненависти.