Ритм автобуса, отходящего в восемь пятнадцать, позволяет Жану-Франсуа не только читать, но и задавать в, опросы. Сегодня довольно быстро обнаруживается, что его виртуозность исчерпана, дыхание малыша учащается, как у бегуна на марафонской дистанции, уже выбившегося из сил. Мать, сжалившись, шепчет малышу на ухо слова, которых он не успел прочитать. Я вижу, что его это не устраивает, и он мрачнеет. «Верхняя одежда…» — прочел ребенок, но не смог разобрать «из плащевой ткани и кожи», мать тоже не успела прочесть.
— «Верхняя одежда» — этого достаточно, — говорит она, — там больше ничего не было.
— Нет, было, было, — дрожащим голосом говорит ребенок, — там еще что-то было, я хочу знать, что.
Я колеблюсь, не помочь ли им, но к чему, ведь мы едем все быстрее и быстрее, и ребенку все равно придется понять, что ему это не по силам. И я не дарю ему «плащевую ткань и кожу», которая стала бы всего лишь отсрочкой. Мальчик принимается плакать:
— Мама, когда фургон вернется?
Ясно, что он представляет себе автостраду, как склеенный киноролик, и машины вновь появляются на экране через равные интервалы. Его мать громко хохочет и пытается через голову славянского воина рассказать об этом любительнице розового. Ребенок хмурится все больше и больше, он весь извелся. Вот черный и блестящий фургон на умеренной скорости обгоняет нас, на борту — всего лишь одно слово. «Коллекторган», — вопит ребенок, завладевая этим странным словом, как добычей, повторяя его на все лады, пропевая его, выкрикивая, шепча. Он спрашивает у матери, что оно значит. Она не имеет ни малейшего понятия, я тоже, но меня поражает, как мрачно оно звучит. В автобусе восемь пятнадцать Клод и его небольшая свита к чему-нибудь этот «Коллекторган» пристроили бы и расправились с ним. К стыду своему, признаюсь, мне бы это пришлось по душе.
От солнца режет глаза, и я вынуждена пересесть. Я остаюсь во втором ряду, но перехожу на левую сторону. За все годы, что я езжу этим маршрутом, я впервые пересаживаюсь во время пути. Слева от меня покатый склон уходит к самому горизонту, и кажется, будто на фоне неба повис занавес из деревьев. Я никогда до сих пор не обращала внимания на эти деревья и с беспокойством смотрю на незнакомый пейзаж.
Стефани, любительница розового, затеяла разговор со своим соседом-воином. Меня шокирует, что она рассказывает о себе кому-то, кого, по всей очевидности, никогда в автобусе не встречала. Она говорит скороговоркой, будто ей надо успеть сказать что-то очень важное и печальное. На самом деле она повторяет вчерашний рассказ, но теперь уже подчеркивая трагическую сторону тех самых обстоятельств, которые всего двадцать четыре часа назад представлялись ей в спокойном и радостном свете, пытается объяснить невозмутимому воину, как мучительно отказываться от музыки из-за собственной бездарности.