Она доверительно рассказывает ему, что уменьшенный септаккорд — ее любимый, что ей очень нравилось, как он звучал в арпеджио, на ее виолончели, и что теперь со всем этим покончено. Она увлеченно говорит, какое наслаждение она испытывала, затягивая разрешение этого аккорда, позволяя себе ждать, пока тоника родится сама. Мне кажется, что все это я уже читала где-то, и искренность Стефани вдруг перестает внушать мне доверие.
Маленький Жан-Франсуа не перестает тихонько плакать. Фургоны проносятся мимо на бешеной скорости. Он все-таки пытается вырвать у них хоть слово. Его отчаяние напоминает мне отчаяние мадам Клед, столь несчастной оттого, что ее никто не слушает.
Среди полей я вижу одиноко стоящий небольшой амбар, которого я там никогда не замечала, и сердце мое сжимается от непостижимой грусти, что столько времени я потеряла впустую, не зная об этой сельской постройке.
По мере приближения к Парижу машины идут все более плотным потоком, и я думаю, что Жан-Франсуа сможет взять реванш. Вот фургон, он единственный, и сейчас он как раз у того места, где каждый из нас ныряет в свой туннель. Играть нужно наверняка, фургон удаляется, и надпись расположена довольно низко. Чувствуется, что мальчик напряг всю свою волю; этот фургон ему необходим: игра кончается, а он хочет остаться победителем. Сейчас он выиграет, уже выигрывает, одним духом он выпаливает: «Уничтожение архивов». Победа обескровила его, он совсем бледный. Мать прижимает его к себе, спрашивает, не стало ли ему плохо. Я думаю о приговоренных архивах.
На работу я опоздала примерно на полчаса. Когда я приезжаю, салон-парикмахерская на углу бывает еще закрыт. А сегодня у них уже открыто. Полосатая сине-белая маркиза, защищающая витрину от лучей солнца, уже опущена. Тем не менее радостная эта картина мне не понравилась: из-за того, что в этот час улица была освещена совсем по-другому, я увидела мир, расцвеченный какими-то незнакомыми мне красками.
В коридорах и на лестницах Центра я встречала людей, которых никогда раньше не видела, по всей вероятности, тех, кто всегда опаздывает и потому вовсе мне незнаком — я-то всегда пунктуальна.
Когда я вхожу в нашу комнату, там одна мадам Клед. Перед ней цветок, такой хилый, что я тут же узнаю в нем ее дорогую аралию. Глаза у Антуанетты красные.
— А другие приводят своих собак, — говорит она с вызовом. — Александр в таком тяжелом состоянии, что всего можно опасаться, если я доверю ему это несчастное растение.
— Надеюсь, ваш муж не болен?
Приблизившись, я замечаю, что у самой Антуанетты вид очень измученный.