С первого по третье октября все идет хорошо, четвертого зрители принимают спектакль равнодушно и только ко мне еще проявляют интерес, с четвертого по шестое зал постепенно пустеет, но мне все еще аплодируют. Четырнадцатого мы вынуждены снять спектакль. Мне почему-то кажется, что произошло досадное недоразумение и я тому виной.
С Сесиль я встречаюсь одиннадцатого. Она спускается по узкой железной лесенке, ведущей из артистических уборных за кулисы. До выхода у нее еще минут десять.
Я стою внизу, у подножия, и уже успел взяться за перила. Вежливость требует уступить дорогу, достаточно слегка посторониться и даже руку с перил можно не убирать — ведь я сам спешу. Вместо этого я пячусь назад, словно пытаясь поймать Сесиль в объектив. В финале «Жирофль» Сесиль поручена роль представительницы традиционного искусства, и потому она в классическом костюме балерины: шопеновская пачка, облегающий белый атласный корсаж, треугольное декольте, розовые пуанты, волосы, зачесанные на прямой пробор, приспущены на уши, собраны сзади в пучок, который обвивает атласная ленточка.
Она, конечно, не красавица, но, как многие блондинки с темными глазами, на удивление располагает к себе. Я пытаюсь набросать портрет Сесиль и невольно, самими оборотами речи, следую за рукой причесывающейся женщины: «зачесаны на прямой пробор», «приспущены на уши», «собраны в пучок, обвитый ленточкой»; в итоге у меня выходит женская головка из прошлого столетия, и это не случайно: я понимаю, и понимаю только сейчас, что первый взгляд, брошенный на Сесиль, увел меня из настоящего, и я вернулся во времена Клеманс Жакоб, моей бабушки, счастливой супруги и вдовы Авраама, так и не смирившейся со своим вдовством.
На мгновение Сесиль замирает, устремленная вперед, как стрела, готовая сорваться с тетивы. Носок балетной туфельки чуть выступает за ступеньку, и я вижу совсем еще чистую белую подошву. Балерина, нахмурив брови, как будто примеривается к простирающемуся перед ней пространству, она похожа на воздушную гимнастку, готовую взлететь под купол. Для меня это самый напряженный момент нашей встречи, первый звук решающего слова, ключ к головоломке, это навечно мое достояние, образ, которым я владею всецело, как школьник таблицей умножения или как лицедей — сыгранной в сотый раз ролью. Память актера бездонна, но в моей памяти все случившееся б жизни хранится размытым и неточным, все же, совершенное на сцене, — так, словно случилось вчера.
Я стою слева от лестницы и смотрю, как спускается Сесиль. На каждой ступеньке тюлевая юбка, взлетая вверх, прячет от меня ее лицо и, опускаясь, снова его открывает.