Шторы были опущены, в доме царила тишина. Мама знала, что отец любил иногда работать в саду — в том углу, где росла сирень. Не расставаясь с бутылкой, она пошла по нашей крошечной лужайке. На душе у нее было легко. Ступая по молодому нежно-зеленому газону, она вспомнила, как в детстве мечтала отведать такую траву вместо салата, и рассмеялась. Машинально она стала пересчитывать кусты вдоль тропинки и на счете четыре раздвинула занавес веток, скрывавший дальний угол сада. И тут, на траве, она увидела отца в обнимку с какой-то очень юной девицей. На самом деле мама не сразу и далеко не с полной отчетливостью осознала то, что было перед ней; поначалу она отца вообще не увидела — он был заслонен более крупной партнершей, — и ей показалось, что у нас на лугу резвится какое-то сказочное животное. Не тот зверь о двух спинах, о котором говорится в Писании, а скорее небольшой белый кит, словно покрытый водорослями и покачивающийся на невидимых волнах.
Истина доходила до нее медленно, как действует яд на сцене, и она продолжала вести счет в спокойном ритме морских волн, нежданно-негаданно нахлынувших в наш тихий маленький сад. Считала она долго. Отец не мог ее видеть: завеса густых светлых волос прятала от него мир. Девица же была повернута к матери спиной и ослеплена собственной шевелюрой. Будь мама помоложе, она бы не позволила себе оказаться в таком двусмысленном положении. Она прошептала бы: «Ох, извините» — и исчезла бы незаметно, как пришла. Однако иногда на нее нападало странное любопытство, и она испытывала потребность испить чашу до дна. Увидев в чаше горестей дно, говорила она, внезапно обретаешь успокоение, как после физического наслаждения — тут она ошибалась, путая здоровую телесную усталость и болезненное истощение нервов.
Девица (не подумайте, что это была Лили) грациозным движением переменила позицию, и только тогда до мамы дошло, сколь неприлично ее присутствие здесь. Она попятилась и наткнулась на дерево; звон разбитой бутылки вернул к действительности влюбленную парочку. Изо всех троих самым оскорбленным выглядел отец. Он обрушил на мать град упреков, смысл которых сводился к тому, что нельзя сваливаться как снег на голову и что сад должен наравне со спальней рассматриваться как личное владение. Маме ничего не оставалось, как принять на себя роль обвиняемой — к этому ее вынуждало залитое вином платье, шляпа, съехавшая набок, и горлышко разбитой бутылки, которое она продолжала сжимать в руке как кинжал.
«Юная приятельница», как ни в чем не бывало, спокойно натянула пижамную куртку, валявшуюся неподалеку, и в этом наряде, который был ей велик, выглядела, безусловно, приличнее, чем мама, вся в багровых винных пятнах. Отец далеко не с таким хладнокровием подтянул штаны той же пижамы. Резинка лопнула, и ему пришлось поддерживать штаны двумя руками. Он вышел из положения с достоинством седовласого профессора, никогда не сомневающегося в своей правоте. Приказав женщинам: «Следуйте за мной», он открыл шествие к дому. Едва взойдя на порог, он всем нашел занятие, а сам удалился, чтобы привести в порядок свой туалет — то же самое он посоветовал сделать и своей «юной приятельнице», которую, как выяснилось, звали Сюсю. Обращаясь к ней, для соблюдения приличий, на «вы», он любезно указал ей, как пройти в ванную. Расторопная Сюсю выпорхнула оттуда через пять минут и исчезла, кивнув на прощанье маме, которой отец определил место под лестницей на «visavischen». Она все еще продолжала сжимать в руке горлышко от бутылки.