Она сидит в холле нашего дома на улице Режан. Мы устроились рядом на «visavischen», который блестит как новенький благодаря ее стараниям. Она перекрасила его в ярко-алый цвет, который совершенно сбивает меня с толку. Я говорю маме, что мне жаль нашего старого доброго грязно-белого диванчика, напоминавшего о подвале. Но, видя, как она расстроилась, я тут же даю задний ход. Мама сидит лицом к двери, а я — лицом к лестнице. Подняв голову, я вижу поверх перил Шарлотту-Амелию, чьи краски, лишившись защиты стекла и рамы, несколько поблекли. Мы с мамой мирно беседуем. Я говорю о Сесиль, и она говорит о Сесиль. Я не встречал человека, который бы с таким живым интересом подхватывал тему, предложенную собеседником; беда лишь в том, что назавтра она начисто забывает все, что слышала накануне. Она сама не может удержаться от смеха, когда ее забывчивость снова напоминает о себе.
— Мой предел — двадцать четыре часа, — говорит она. — Больше чем на сутки меня не хватает.
Как же она вслушивается в то, что я ей рассказываю по утрам, чтобы не растерять этого до вечера!
Мы завтракаем, мама наливает мне кофе с молоком, потчует меня булочками, маслом, льежским сиропом, густым и темным. Усевшись напротив, она весело просит пересказать, «что было в предыдущих частях». Чем чаще я повторяю одно и то же, тем быстрее она это усваивает, и каждый раз я могу добавить к моему рассказу какую-нибудь новую подробность. Забывает она не все. Действующие лица допускаются в ее память на длительный срок. Сесиль, Тед, Глэдис, Ирина известны ей не хуже, чем мне. А вот события от нее ускользают.
Мы продолжаем неторопливый разговор о Сесиль, удобно устроившись на «visavischen», который стал теперь красным и который в этот день, 24 декабря 1970 года, ничем не напоминает мне прошлое. Зима в тот год выдалась морозная. Под дверь задувает ледяной ветер. Пять часов дня. Часы висят прямо напротив меня, возле книжного шкафа. Слева, по другую сторону лестницы, маленькая, скромно наряженная елочка напоминает нам о рождестве.
Все дальнейшее происходит как на сцене. Мы спокойно сидим, полуобернувшись друг к другу, в тех странных позах, на которые обрекает нас наш старый диванчик. Мне вдруг страстно захотелось покурить. Такое случается со мной редко и только по особым поводам: волнение перед премьерой или встреча с журналистом. Но в тот вечер меня ничто не тревожит. И маму тоже. Время от времени она порывается посмотреть гуся, который томится в духовке, но каждый раз откладывает. Ей здесь очень хорошо и никуда не хочется уходить — так она говорит. Я вызываюсь сам взглянуть на гуся, но мама, прыснув со смеху, отвергает эту идею. Я встаю, чтобы взять сигарету — из зеленой коробки, которая, как всегда, лежит на мраморном столике.